Рассказы

проза, русский язык

(из книги «Джу-джу», Москва, изд. «Уроки русского», 2015 г.)

ЗАТМЕНИЕ

Маруся, ты права, как обычно. Все абсолютно точно. Справедливо. Я тебя нисколько не осуждаю, милая. Ты сделала свой выбор. Ведь это такое время... Кажется, все куда-то катится со страшной силой, улетучивается, распадается. И в природе полный бардак. Зима, Рождество. А снегу нету ни грамма, одна грязь на улицах Смоленска. Говорят, будет затмение.

Как быстро темнеет в этом году, Маруся, уже в три дня — хоть глаз коли. А если тебя ограбят или вставят пику в бок, то ничего удивительного. Обычное явление нашей непростой жизни, нельзя выходить на улицу в хорошей одежде, лучше в фуфайке и кирзе, так надежней. Сообщения же по радио и теленовости напоминают сводки боевых действий. Повсюду вокруг нас идут сражения, а жертв так много, что не хватает никакого даже самого больного воображения. Отключиться от всего хочется. Как никогда ты права, Маруся.

Какие у тебя холодные, однако, руки.

Тут в гостях у одного знакомого бизнесмена как-то вечером я почувствовал себя, знаешь, словно в бункере Гитлера накануне последнего штурма Рейхстага. Помнишь знаменитую картину Кукрыниксов? По полу валяются пустые коньячные бутылки, на столе остатки консервов, пачки американских сигарет... Полумрак, черные шторы, спертый воздух, бледные испуганные лица. Это была еще приличная компания, ты не подумай плохого, Маруся. Один только из них, поэтическая, видимо, натура, нажрался каких-то крутых колес, выбежал во двор голый и стал орать что-то дикое про конец света. Пока не приехала «шестая бригада», из дурдома.

Да вот еще хозяин квартиры, к моему удивлению, оказался голубым. А не подумаешь. Мужик вроде нормальный. Хотя это теперь не редкость. Расплодилось их как тараканов. Даже в газеты дают объявления на предмет знакомств, открыто призывают друг друга к сожительству. Раньше-то их сажали, а теперь власти почему-то терпят, вот в итоге и приревновал хозяина его сожитель к флейтисту из филармонии. Такому женственному, длинноволосому, манерному. Набил ему морду, разбил очки дорогие с английской диоптрией.

Хозяин, понятно, очень расстроился, всех гостей прогнал, Маруся, кроме почему-то меня. Налил нам по стакану вермута. Хорошего, ты не подумай, итальянского. А потом он повез меня к писателям, по его словам, лучшим из лучших. Это под Рождество, я напоминаю тебе, и по радио обещали затмение.

Долго ехали на тачке через весь город. Плевать, не мне платить, и ладно.

О, что за грудь, дорогая, какие нежные сосочки. Разреши потрогать, раз я уже все равно расстегнул кофточку и снял твой лифчик. Ты так любила нашу родину, Маруся…

Короче, там, у писателей, из которых я никого не знал, в центре комнаты стоял большой стол, накрытый для праздника. В углу скромная елочка, по телевизору показывали рождественское богослужение. Теперь любят у нас, Маруся, эту церковную канитель. Попы у нас нынче в моде. Такой мы народ, переменчивый. Начни тут по радио ислам пропагандировать, так многие в мусульмане подадутся, я уверен. А эти священники, между прочим, только наживаются на нашей беде.

Ладно, за столом, что самое главное, сидело человек двадцать писателей, и все, как выяснилось чуть позже, были пидарасами. Вот тебе картинка из Русского музея. На вид вполне приличные люди, неброско одетые. Пили «Пшеничную», закусывали по-простому: салом с отварной картошкой, консервами томатными. Скорее всего, реалисты, я прикинул. Общались между собой по-хорошему, потом пошли танцевать парами, кто с кем сидел рядом. Обнимались, целовались, любезничали. Тут я все и понял, дорогая моя.

Ты знаешь, что характерно, Маруся, на следующий день, страдая на отходняке, как падла, получаю я письмо из родной деревни Самодурово. Пишут земляки, и среди последних новостей, которыми они меня постоянно балуют, вот такое сообщение: почтальонка наша Любочка, всеобщая любимица, пошла на доставку корреспонденции и не вернулась. Оказывается, дошла женщина до ближайшего пруда и ухнула туда в прорубь прямо с тяжелой сумкой, в которой, ты понимаешь, масса всякой интересной информации: газет, журналов и писем, где одни только стоны и жалобы друг другу на мрачную жизнь.

Я снимаю твою юбку. Лады? Какие у тебя гладкие ножки и прохладные тоже! А что за животик, прямо прелесть! Такой беленький, как первый снежок. Жирноват, правда, да ничего, я это люблю. Целую тебя, милая, в твой пупок.

Я бежал тогда из этого притона, милая моя, прихватив с собой бутылку водки. Хотел зайти к знакомому художнику, посидеть у него по-человечески, без извращений побазарить за искусство. Застал его вместе с женой на лестничной площадке, у дверей их квартиры. Никак не могли войти почему-то. Обои пьяные в раскатень, да к тому же замок заело. А через гла-зок было видно, что в квартире кто-то есть. Там горел свет, ощущалось какое-то движение. Грабители, возможно. Ничего удивительного, сейчас это случается сплошь и рядом. Бомбят хаты, прямо эпидемия.

«Ах ты, блядюга! — психанул чего-то художник и заехал своей жене изо всех сил по морде. — Блядюга! Тварь ёбаная! Сука!» И врезал ей еще раз со всей дури. Стал избивать просто изуверски свою супругу. Вот они, Маруся, наши интеллигенты. Опустились все, разложились. Что за смутное время!

Я целую твои ножки, можно? Начиная с пальчиков и все выше и выше. Ух, хорошо! Аж мороз по коже. А сам вспоминаю непроизвольно, как один белорус, объевшийся националистической пропаганды, орал намедни в трамвае: «Погубили, проклятые москали, нашу скромную белую родину! Испоганили нежную нашу Беларусь, чертовы кацапы, стрелять вас надо через одного!» И плакал, зажатый намертво на задней площадке битком набитого вагона. В Смоленске, в самом центре, Маруся, нашей России. Да в другое более спокойное время ему бы так нарезали, подонку, что не доехал бы до своей Синеокой. А тут ничего, молчат задроченные россияне, никакой реакции. Народ стал у нас равнодушный, до того отупели, что поленились даже пристыдить гада. Пусть болтает, раз свобода слова. Вместо этого вдруг набросились на своего мужика в шляпе, мол, это партократ херов, вон наел морду, тунеядец, загораживает аж весь выход, вернее, задний проход, пройти невозможно. А белорус все орал, как сумасшедший, я не выдержал и решил пересесть на другой трамвай.

Долго сидел, дорогая, на остановке, ожидая следующий номер. Ехать-то надо, как ты считаешь?

Между прочим, снимаю твои трусики, обнажаю... не будем спешить, однако.

На остановке той сидели вместе со мной еще два плохо одетых типа и вовсю материли правительство, буржуев и заграницу, пребывая, как и я, в шоке.

«Наивный, — начали просвещать меня эти братья по несчастью, оба уже пожилые, опытные, не раз битые жизнью, перенесшие и немецкую оккупацию. — Запомни, — сказали, — молодежь сейчас нигде не работает, спекулирует только смыслами. Хулиганит и озорничает. Распустилась молодежь дальше некуда. Порядка нет потому что. Вот немцы, те умели заставить нас работать. Только, бывало, остановишься передохнуть, как дадут палкой, сразу начинаешь обратно, как миленький, вкалывать. Видно, нужен нам новый Гитлер, без него нельзя тут, балуемся мы, портимся».

Выходило у них, Маруся, что только фашизм мог отчасти спасти гибнущую Россию. А тут еще непонятно откуда взявшаяся старушка стала рассказывать про свиней, которые, судя по ее рассказу, прямо жрут друг дружку с голодухи, а недавно пьяная свинарка Дарья упала к ним туда случайно, так съели беднягу, одни резиновые сапоги от нее остались.

«Кстати про свиней, — сказал, подходя к нам, небритый не первый уже день мужик в потертом пальтишке с оторванным карманом и с окровавленной рожей, — тут намедни шурин мой Никодим забил борова. Опалил его, как надо, только хотел заносить в хату, подъезжает «скорая помощь», выходят из нее два амбала, санитары, бьют шурина без разговоров по ебалам, ложат борова на носилки, как больного, прикрывают сверху одеялом и быстренько уезжают, как и не было их. Такие вот нынче дела творятся, граждане».

Я вспонил тут, милая, почему-то разговор свой последний со своим старым знакомым, Кандалом Колей, когда распивали с ним с ним поллитру у него дома. Он рассказывал мне про конфликт один свой.

«Вот как с тобой, — говорил Коля, — я с этим идиотом здесь сидел, выпивали литруху, и он мне вдруг заявляет, что я козел и на ментов работаю, сука, да за такие вещи убивают сразу. Ведь я ж людей никогда не сдавал, гадом буду. И пидарасом тоже не был, ты знаешь. Ну и двинул ему в ебло сразу. Он — брык с копыт моментально, лежит, падла, отдыхает. Я вижу топор валяется рядом, хватаю его и начинаю шинковать этого черта...»

«Что ты с ним стал делать?» — не сразу понял я товарища. — «Ну, членить начал придурка». — «А как ты его, слушай?» — «А как Бог на душу положил, так и разделал».

Ладно, все, Маруся! Теперь ты передо мной вся как есть обнаженная. Я ложусь рядом.

Что за жизнь у нас, в самом деле? Какое-то затмение. Взять хотя бы наших соседей этажом ниже. Кабашей этих. Ты отлично их знала. Ну как же, простые ведь русские люди. Она толстая, красноносая, вечно зимой и летом в фуфайке, носит постоянно жратву своим свиньям в ведерке. Он — тощий такой, быстрый, резкий. Постоянно в кирзе и рваном ватнике, — притом всю дорогу, сколько его помню, поддатый. И ничего. Жили же нормально до последнего времени. А тут слышу, Маруся, сидя в туалете, как Кабашиха орет, что лично подожжет Белый дом и взорвет на хуй Кремль. Кабаш сам бубнит что-то непонятное, но явно страшное. Потом они начинают ругаться… Я вставал, родная, в три часа ночи, чтобы поссать, понимаешь, и слышал их дикие крики. Достали просто своим идиотизмом.

Наконец Кабашиха вылетела полуодетая на лестничную площадку и заорала, что Кабаш ее сжег всю свою одежду и выбросил в окно все запасы еды: муку, соль, сахар, макароны. Основную жратву то есть. Якобы в знак протеста против антинародной политики правительства. А ее саму хочет зарезать, изверг. Призывала соседей спасти невинную душу. Только всем сейчас, ты знаешь, дорогая, абсолютно по херу, если кого и убьют, тем лучше даже, другим больше жратвы достанется.

А тут еще у Кабашей случилось несчастье. Большое горе. У них украли всей курей в сарае, а из подвала одновременно в тот же день вынесли варенье, маринованные грибы, консервированные овощи… Как зимовать?

Неизвестно. Тут они совсем ошалели. Кто кого спровоцировал, я не знаю, врать не буду, факт только, что случилось это в момент затмения. Уже и по радио объявили. Я сам чуть живой ходил, какой-то ужас меня преследовал. В общем, Кабаш просто одурел от всех этих дел. Исколол свою толстую бабу ножиком, ран сто ей нанес, наверное. Она орала страшно, только никто не обращал никакого внимания, само собой. После того как сдохла окончательно, он сварил ее в баке, в котором они много лет совместно готовили пищу своим свиньям, и съел в принципе родного человечка. Наевшись, сам пошел в милицию и во всем повинился.

Такие дела, Маруся. Хорошо хоть ты отравилась, родная, умерла вовремя и ничего больше не видишь. Права ты как всегда, дорогая моя.

СНЫ И РЕАЛЬНОСТЬ

Мне снился страшный сон, будто я изнасиловал пятилетнюю дочку, потом схватил ружье — застрелил жену и тещу, после чего выскочил на улицу полуодетый и открыл огонь наобум по прохожим, покрыл тротуар трупами. Резко проснулся, как будто мне дали в печень. Сердце сильно колотилось. Весь в поту. Потом припомнил, что никакой семьи у меня на самом деле нет, и несколько успокоился. Выкурил косяк, пошел во двор. А там ребята вовсю гуляют — орут песни, стреляют из пистолетов. Я популярен в своем дворе. Меня приглашают в теплый подвал, угощают самогоном с циклодолом. Там тепло, накурено, шумно, людно. В ход идут колеса, ширево. Самогон. Я блаженно отключаюсь и начисто забываю обо всем на свете.

Проснулся — рядом ни души. Темно и пусто. И, что самое страшное, не могу найти выхода. Долго лазил по грязному лабиринту, пока не отыскал решение — вылез в такую узкую щель, в какую нормальному человеку никак не пролезть. Аж жутко стало, когда на следующий день пришел глянуть, откуда я вылез.

Долго после этого запоя отлеживался у своей знакомой Зиночки Поганкиной. Она отпаивала меня настойкой «Омской» и городила всякий вздор. Баба была явно сумасшедшая. Я знал про нее практически все. Она мне сама рассказывала, как однажды укусила своего мужа на почве ревности. Рана у него потом долго не заживала, гноилась. А однажды ей сказали, что он пошел в гости к одной женщине. Зиночка убежала с работы, все бросила, и подожгла дом этой женщины, с которой спутался ее мужик. Они там только-только за стол сели, перед тем как заняться любовью. В тот раз муж зиночкин каким-то чудом спасся, но она все равно его подстерегла. На каком-то празднике он пригласил на танец одну бабу, а Зиночка схватила со стола большой нож и одним ударом прямо в сердце убила его наповал. Кстати, ее судили, но оправдали.

А Зиночка Поганкина, когда отлеживался у нее, выпила пару стаканов «Омской» и полезла на меня всей своей мощной массой. Со всеми там сиськами, ляжками и так далее.

— Американцы, слыхал ты, — говорила Поганкина, пыхтя и задыхаясь, — распространяют всякие болезни через свои гамбургеры, которые делают из толченых насекомых. Я недавно жвачкой отравилась. Видишь, сыпь какая по всей морде?

Тут я, чтобы избавиться от приставаний смурной бабы хоть на время, сказал, что мне надо срочно позвонить. Подошел к телефону и снял трубку.

— Алло, это фирма «УЮТ»? — спросил я. — Тут в газете объявление, что вы продаете гильотинные ножницы. Это правда? А сколько стоят? Ни фига себе! Но они же у вас б/у, не так ли? Ладно, приеду посмотреть.

— В Москве сейчас четыреста тысяч тысяч иностранных рабочих, — продолжала городить жирная прыщавая Поганкина, — а у нас самих, прикинь, безработица. Мы для американцев типа рабы третьего сорта…

Я устал, наконец, от нее смертельно. Пошел прогуляться по вечернему городу и в темном переулке повстречал молодого человека приятной наружности. Представилась возможность поговорить о чем-нибудь умном и интересном, после того, как он попросил у меня прикурить. Мы обменялись несколькими фразами, после чего он, дружественно и призывно улыбаясь, сказал:
— Играйте хуем, пока молоды.

И стал развивать эту тему: типа у него есть друг, которого он часто трахает в рот и тот так классно заглатывает, — лучше, чем любая женщина.

Кстати, представьте, друзья, я однажды предложил этой дуре Поганкиной взять у меня в рот. Другая сочла бы за честь, а эта кобыла заявляет мне, что она не дурно воспитана. На всю жизнь запомнил при этом ее холодные-холодные глаза и презрительную улыбку. Никогда не забуду это зверски-тупое выражение лица. От этого взгляда, не иначе, мне приснился страшный сон, будто меня забирают в милицию вместе с чеченским генералом Дудаевым. Причем его вскоре отпускают, а меня сажают в камеру. Проснулся среди ночи весь в поту. Сердце скакало, как бешеное. А этот молодой человек, что повстречался мне в темном переулке, он был так хорошо одет, товарищи дорогие, что я просто не мог не дать ему по голове кирпичом, а после снять с него весь модный прикид и пойти гулять дальше.

ВОЗМЕЗДИЕ

В самом начале нулевых, ближе к вечеру, я зашел в магазин электротоваров на медгородке, чтобы присмотреть себе телевизор подешевле. Полгода назад у меня бомбанули квартиру, забрали телек «Самсунг» и видак. Виноват сам, конечно, потому что бухал где-то, а потом долго лежал там невменяемый. А хотел ведь на базар съездить купить куртку да встретил Редю, ну и понеслась. Начали во дворе левой, как обычно, водярой, а как я на той блатхате очутился, не помню. И в это самое время мои знакомые наркоманы, пацан и баба, которые уже выставили несколько хат в нашем районе, сломали дверь моей квартиры 55 на втором этаже монтировкой и забрали телек с видаком, лишив меня основного развлечения. Понятно, что телевизор я редко смотрел, а в основном брал всякие фильмы, ужасы и, само собой, порнуху, на прокат.

Я, конечно, наказал уродов и отпиздил их той же монтировкой, когда немного отошел от пьянки, только телек и видак мой они успели двинуть цыганам на Поляне, где торгуют наркотой. К тому же, их вскоре прихватили менты и хорошо посадили.

Жить без телевизора и видака неинтересно. Как будто ты в девятнадцатом веке. Все так тихо, плавно. Книжки стал почитывать, даже «Войну и мир» до половины, и бухал довольно умеренно, потому что как-то спокойнее жить стало. Без этих ужасов, которые на экране что в фильмах, что в новостях. Не поймешь, где круче. Уже порой сны от реальности не отличаешь, все как-то смешалось в одну беспорядочную блядскую кучу.

Случилось эта трагедия весной, а к сентябрю я подсобирал деньжат (одна мне халтура перепала, о которой не хочу тут даже заикаться, потому что это чревато) и уже готов был купить недорогой телевизор.

Зашел я в этот магазин и стал на телеки смотреть. Их много и все почти показывают первую
программу, по которой идет передача «В мире животных». Покупатели меж рядов присматривают себе аппаратуру и поглядывают на экраны (животные, гы-гы-гы на животных). Но на двух-трех телевизорах показывают по НТВ какой-то вроде фильм-катастрофу. Там самолеты падают на небоскребы в Нью-Йорке. Несколько минут я внимательно следил за событиями. А вот уже один самолет кружит над Белым домом… И тут вижу значок CNN внизу и надпись Live. Да неужели?

Я долго еще взволнованно пялился на экран. Вот это шоу, когда такое увидишь живьем. Странно, что никто из посетителей вообще не обращал внимания на происходившие за океаном события. Да им, верно и по фигу это было, козлам, которых волновали в этой жизни одни лишь сраные телевизоры как предметы и прочая хуйня. Только одна старушка неподалеку от меня, вся такая из прошлого века, произнесла задумчиво: «А ведь американцы в войну нисколько не пострадали…»

АНЖЕЛО

Итальянец болел с похмела, и, чтобы немного прийти в себя, гулял по Смоленску, вспоминая родной Милан, где развлечений хватало, не то что в этой дыре. Ладно еще Москва, там и заведения есть подходящие, и девочки, которые даже по-английски говорят. А в этой провинции... Одни тупорылые рожи кругом. Такое впечатление, что эти люди только что вышли из леса. В ресторане приходится пить шампанское бутылка за бутылкой. А что еще делать? Не умирать же от скуки. Еще порой ему казалось, что какой-нибудь русский вот-вот набросится и прикончит его.

Этими соображениями Анжело — решив, наконец, опохмелиться — поделился со своим собутыльником, студентом. Парень очень расположил его к себе. Чуть ли не единственный нормальный человек на весь задроченный город. И английским неплохо владеет. Разговорились. Студент живо интересовался Западом. Говорил, что хочет скоро туда податься. Здесь, мол, ловить абсолютно нечего… Анжело стал рассказывать ему про Америку.
— Американки, учти, скучны в постели… — делился он опытом.

На их столе уже стояли пять пустых бутылок из-под шампанского, лежала гора апельсиновых корочек.

— Как бы врезал бы щас ему, гаду, — рассуждал некто поддатый за соседним столом, имея в виду Анжело. Он делился впечатлениями от иностранца со своей подругой, официанткой, которая присела на минуту рядом выпить рюмку водки.

— Ненавижу их, тварей, — цедил сквозь зубы этот тип и корчил зверские гримасы, такие страшные, что можно испугаться на трезвую голову.

В запале он начал размахавать руками и сбил на пол графинчик с водкой, но тотчас потребовал еще один. Официантка побежала принести заказ.

— Я бы его, гандона, поставил на колени и выдал бы за щеку пидорасу! — орал он ей вдогонку.

— Еще шампаньку, — крикнул в это время Анжело. Он был уже хорош и полностью удовлетворен своим собеседником. Они теперь оба ругали этот варварский город, из которого хотели поскорей сдернуть.

В ресторане заиграл оркестр. Посетители кинулись танцевать. Анжело пригласил какую-то даму, от которой шел приторный аромат парфюма, смешиваясь с исконным запахом пота и перегара.

— Вам нравятся русские поэты? — пыталась вести интеллектуальный разговор шалава, памятуя, что русские хоть и беднее западников, зато духовнее.

— Я знаю Пуськин, — говорил Анжело, напрягая память. Девица засмеялась так громко, что несколько пар уставились на нее, как на ненормальную.

Она вдруг замолкла, а потом произнесла серьезно:
— Вообще, я считаю, что Северянин лучше. Честное слово. Не верите, да? Клянусь. Блядь буду! — И девица царапнула ногтем большого пальца по зубам.

— Переломать ему, уебищу, все ноги, а потом месить и месить сапогами по роже. Сделать из него, козла, макароны… — мечтал вслух некто ужасный и бухой уже практически в жопу, наливая себе и знакомой официантке по фужеру водки.

Когда в кабаке все кончилось, оркестр ушел и официанты перестали обслуживать клиентов, Анжело распрощался с приятным студентом и двинул к себе в номер. Он шел по темному и тревожному коридору гостиницы, где могло случиться в принципе все что угодно. Казалось, тихие стены хранили много страшных тайн.

Возле двери итальянец начал искать в кармане ключ, но он не понадобился, так как дверь резко отворилась, и Анжело рвануло вперед. Он упал на пол, вернее, на грязноватый коврик. Лежал навзничь и видел, что над ним стоят трое…

Били, как хотели. Поставили на ноги, прислонили к стенке и молотили, как по боксерской груше. Разбили всю рожу всмятку. Отбили навечно почки, печень. Он харкал кровью, пытался кричать о помощи, понимая, что это бесполезно. Уже совсем вялого итальянца наши мужики перекидывали один другому и ловили на огромные кулаки. В итоге повалили на койку и стянули с него штаны, собираясь выебать.

Тут-то и вошел НЕКТО. Весь заросший до самых ушей густой шерстью, с бородой-лопатой, недюжинного роста. В пасти у него торчала папиросина-беломорина. Он моментально раскидал эту шпану по углам. Они, валяясь, робко смотрели на происходящее дальше. Ужасный НЕКТО склонился над Анжело, который, хоть и побитый, но дышал еще и не терял надежду увидеть родную Италию. Но вдруг произошло невероятное. Страшный тип одним движением мгновенно разорвал итальянца на три равные части. Кинул по куску каждому из присутствующих негодяев. А потом выдавил из себя брезгливо:
— Жрите, ублюдки.

Спадабаўся матэрыял? Прапануем пачытаць:

—І што ж мне цяпер рабіць? Што ж я цяпер партыярху Педафілу перад усім народам падару, ціамат? — Гаспадар прыкінуўся задуменным. — Так ён мне душу з гэтаю кнігай даставаў...

—Сраку яму цяпер пацалуй, свайму Педафілу, — прабуркатаў сабе пад нос незадаволены Мазгаўнюк.

—Сраку, кажаш? — зірнуў на яго другі консул. — Гэта думка. Хаця гэта лепей адкласьці на неафіцыйную частку, я лічу...

Літаратары ў выглядзе статуй у чалавечы рост, з чорна-шэрага пластыліну. Рухаліся з цяжкасцю. Вачніцы пустыя. Складкі на адзенні, як штрыхі, нанесеныя ножыкам. Ледзь перасоўваючыся, яны абменьваліся кнігамі. Цяжкія пластылінавыя кнігі выгіналіся і мяліся пры дакрананні. І ўсе кнігі — закрытыя, загорнутыя, назваў — не прачытаць.

Пераклад:
Макс Шчур

Я не хацеў, каб мяне будзіў нейкі чувак з горнам. Не хацеў спаць у казарме разам з кодлай здаровых апантаных сэксам і футболам адкормленых дасьціпных задрочаных мілых запалоханых расчырванелых бздлівых мамчыных сьціплых баскетбалістых амэрыканскіх хлопчыкаў, зь якімі мне давялося б паводзіцца па-сяброўску, бухаць на пабыўцы, ляжаць на сьпіне побач і выслухваць тузіны нясьмешных, плоскіх, пахабных анэкдотаў.

Так, у нас сацыяльная дзяржава. Між тым, шмат хто спрабуе на гэтым паразітаваць. І вы, Сяргей Аляксандравіч, цудоўна ведаеце, што вышэйшым кіраўніцтвам краіны пастаўлена задача выявіць гэтых нядобрасумленных грамадзян.