* * *
Чепуха, говорю, ерунда, пустяки.
Но гляди – на балансе одни «висяки»
бытовые – убрать, подмести,
протереть. Показанья последней среды –
электричества, газа, тепла и воды –
хватит, чтоб под статью подвести.
А еще, говорю, ворох дел: то пришить,
то в подвал отнести, а то карандаши
заточить… Говорю тебе – речь
лишь о том, чтобы выжить. Другие дела
не распутать уже. И под сердцем дыра.
Надо все же промыть и прижечь.
* * *
Прикинь, поэт, в уме число ударных стоп
и сколько строф на лист положишь для пейзажа
родного и унылого. И выпей сто,
нет, двести… И вздохни в сердцах: «Какая лажа…»
Перечеркни деревья, улицы, мосты,
через забор махни и стань на перекрестке.
Продли цезуру до небесной частоты…
Оставь другим скворечни, пашни и березки.
* * *
В приподнятом настроении
выходишь курить на балкон.
Сплавляются вниз по течению
там после дождя косяком
авто и прохожие с проседью,
блондинки – рукой бы черпнуть! –
от улицы Пушкинской к площади
Свободы, где делится путь
к Востоку и к Западу. Лишняя
затяжка горька и вкусна.
А даль, как на взгляд пограничника,
враждебна всегда и темна.
В ПОТЕМКАХ
Чужая, говорят, душа – потемки.
Пять лет брожу в потемках, собирая
насущный хлеб заплесневелый:
сухие корки дат, мякину
войн, революций и репрессий,
и месиво, и крошево костей.
Там-сям скребу сусеки, а душа,
как черный маленький котенок,
не ведаю, в каком углу,
мурлычет жалобно и просит
не молочка, так хоть водички.
И правда, человек есть то,
что ест он. Призрак
или тень, давно оставившая тело,
плывет в неведомом пространстве,
по невесомым клавишам стучит –
далеких духов вызывает.
Они молчат. И, слава богу, что молчат.
Заговори они – что это будет?
Вранье, жеманство, светский лепет,
гусарская бравада, анекдот,
катрен альбомный с пошленьким намеком…
История, Джойс говорил, кошмар,
который снится и нельзя проснуться.
Давно оставившая тело тень
плывет в неведомом пространстве,
по невесомым клавишам стучит,
в испарине, едва не задыхаясь, –
проснуться все никак не может,
ни почесаться, ни зевнуть, ни подрочить…
* * *
Евгению Бесчастному
На Гоголя, бывшей Костюшко,
мы грелись осенним, потухшим,
затерянным в ветках лучом.
Алела аллея пред нами.
Горела листва под ногами.
И тлел разговор ни о чем.
Богиня в ботфортах и в мини
впорхнула в салон «Ламборгини»,
наведав салон красоты.
Пропойца спросил сигарету.
Промямлил, что песенка спета,
что некуда дальше идти.
Пошел, между прочим, куда-то,
качаясь, в лучинах заката.
И темень сгущалась пред ним.
И стало нам жарко и зябко,
неловко и стыдно. А лавка
почудилась домом родным.
Что ж, прав он, что песенка спета.
Не хватит аллеи и света
мотив до ума довести.
Мы двинемся тоже с тобою
во тьму, вслед за ним, за спиною
оставив салон красоты.
* * *
Клоунада чарующей осени –
патлы рыжие… Так, с легонька,
подбиваешь каштан-червоточину.
Потому что смешно и пинка
всё заслуживает – не по злобе, не,
там, с какой-то великой тоски.
Просто очень смешны, не особенны,
тяжелейшие наши грехи.
