***
Найти отца. Сказать «привет».
Узнал меня? Мне тридцать лет.
Да, время поспешать гораздо.
Найти отца. Но это бред.
Надрыва требует поэт
И сочиняет всяко разно.
Он может быть совсем не рад:
Тогда родился невпопад —
Теперь же зверем из тумана
Возник. Что видно в свете фар?
Как гасит лет лесной пожар
Его седин последних манна?
Он может быть не так уж жив,
Как на том фото, где, склонив
Чуть набок голову красиво,
Рука в руке, сидит с ним мать,
Чтобы вдвоём обозревать
Даль за воронкой объектива.
***
— Как человек, у которого нет дома,
человеку, у которого
нет дома, скажу: мне знакома твоя истома.
Это банальная, в общем, история.
С детства мне снились леса и степи,
и дорожные знаки. Но беглому узнику
нет звука милее, чем лязганье цепи.
И рокот вокзала я слышу как музыку.
— Музыка существует, пока её слышно,
поэтому не улетай далёко.
У меня же есть дом, но он так далеко, что смысла
в нём не больше, чем в звёздах над этой железной дорогой.
Я смотрю на них, и иного нет возвращенья,
кроме застрявшего в световых годах взгляда.
Так вину за свободу опережает прощенье,
хабарём ложась в глубокий карман бушлата.
***
«с причала рыбачил апостол Андрей», —
так пел музыкант у метро.
ты спал тридцать лет — и вдруг съехал скорей
туда, где ты вовсе никто;
где солнце жарит Московский вокзал,
и в неба огне голубом
пылают дома. и внезапно ты встал,
в ладонь упираясь лбом.
я обижаю жену и детей
и корюшку в Мойке ловлю.
и, как эту рыбу, всех, кем овладел,
убью за то, что люблю.
за музыку, от которой прощать
жаждешь — как нож под ребро —
на лестницах, рынках, на площадях,
играя тебе у метро.
ты можешь кормить этот старый мотив,
как птицу, что бьётся в окно.
но, камень на шее за тяжесть простив,
увидишь дно всё равно.
ты можешь всплыть в людской пустоте
и бросить мне грош медяной.
но только не вздумай гулять по воде,
гулять по воде со мной.
***
Владимиру Глазову
Пойдём с тобой гулять. Возьмём пакет вина,
такой картонный параллелепипед.
Не глядя на запрет, прилюдно, как вина
необъяснимая, до дна он будет выпит.
А лучше я к тебе на вечный дым приду,
где ветхая, как склеп, твоя библиотека,
и, сев под полками, я как бы обрету
средь мудрых мертвецов живого человека.
С балкона на твоём четвёртом этаже
вид: старенький биллборд — сквозь кремовую дымку
и жёлтый новострой. Должно быть, так душе
смешно смотреть, плывя со строчкою в обнимку.
Я, охмелев, скажу: «Прочтут лет через сто
и нас». Ты, скептик, молвишь: «Путь неблизок!..»
Потом сгустится тьма, незримо, будто кто
из нас край неба сигаретой выжег.
Стихи неизвестного поэта
«Что делать, если ты — художник слабый?
(...)
Что делать, если ты — плохой художник?»
В. Уфлянд
Я прочёл стихи неизвестного поэта,
чудом дошедшие до нас
из начала прошлого века.
Кто-то отсканировал и выложил в интернет.
Стихи слабые.
Даже я могу это заключить.
Автор пренебрегал законами метрики,
не имел чувства меры.
Подражал символистам,
а их, даже классиков, читать невозможно.
В общем, стихи ни о чём.
Но я подумал:
ведь жил-был человек.
Рос. Изменялся. Страдал. Подавал, быть может, надежды
хоть кому-то.
Ручаюсь, уходил в запои.
Неполадки с женой, работой, кредиторами.
Иначе и быть не может.
Переживал все эти
приходы Музы,
творческое тление.
Истерика духа.
А потом умер. Но оставил эти стихи.
Стихи слабые. Нелогичные чувства,
сплошь абстракции с суффиксом -ость.
Короче, безнадежно (именно через «е»).
Но он верил, что стихи
что-то искупают, и хотел,
чтобы они до нас дошли.
И они дошли. Хоть, повторюсь, и слабые.
И я ощутил странный холодок внутри.
Такое со мной бывает на жаркой знойной улице,
когда солнце печёт, а я чувствую холодные нити,
связывающие сердце с кончиками пальцев.
Внутри меня холод даже в жару,
как в тёмном сыром подъезде
или в тенистом бетонном мешке, или в лесу.
Может быть, долой этот естественный отбор?
Хотя бы в стихах? Кому мешает этот нелепый,
затерянный в сонме бессмысленных смертей и боли,
дошедший через сто лет анонимный вопль?
Кому хуже, если он будет? Если даже его автору
уже не страшны ничьи ядовитые плевки?
Пусть печатаются плохие стихи,
ведь полно всего несовершенного,
только уймите этот холодок!
Так думал я, пока ехал в троллейбусе,
прочитав слабые бесхозные стихи в смартфоне.
Я думал и разглядывал людей, и одному
упитанному парню, лысому и с бородкой,
это не понравилось.
Он встал и подсел ко мне.
Рост его был огромен,
одет он был в кожаный плащ.
Лицом он был похож на молодого Ленина.
И вообще, весь он был очень серьёзен:
он мог быть как эрудитом,
так и человеком, не прочитавшим ни одной книги.
Он мне сказал: — У тебя глаза не болят?
В себя надо смотреть. В себя, а не на других.
В тебе все ответы.
Тут троллейбус остановился, и мой проповедник вышел.
Было видно, что это не его остановка,
просто он как бы психанул, обиделся и вышел.
И хлопнул бы дверью, если бы можно было хлопнуть
дверью троллейбуса.
Но она захлопнулась за ним сама.
Он скрылся, а я подумал,
что, возможно, он и есть
реинкарнация того самого неизвестного поэта.
Впрочем, это могу быть и я.
***
Андрею Фамицкому
«посмотри, это я с тетрадкою...»
А. Ф.
I.
Запах раскалённых электрических конфорок.
Перекати-поле книжной пыли.
Жжёный кофе. С той поры прошли мы сорок
сороков дорог, но чашки не остыли.
В этот сонный путь до красоты пожара
лишь тетради чистые мы брали,
чтоб в ладони поскорей перебежало
рукопись съедающее пламя.
II.
... и книжная пыль оказалась дорожной,
осталось подставить в пробел — куда?
Управившись с этой задачей несложной,
пасутся поэтов небесных стада —
... и кто-то выходит из-за циновки
дождя. И ты прячешься от дождя
под крышей автобусной остановки,
последней страничкою шелестя.
Вечная история
я освоился тут, стал почти как местный:
там — школа, там — банк, за углом — магазин.
и вдруг подошёл господин полицейский
и пистолетиком погрозил.
с какою целью я здесь пребываю,
ответить я должен, иначе хана.
а в голове моей гробовая
ныне и присно царит тишина.
***
Пушкин писал лучше, чем я.
Есенин писал лучше, чем я.
Полозкова пишет лучше, чем я.
Да что там, даже Дмитрий Львович Быков
пишет лучше, чем я.
И уже полно тех, кто моложе
и пишет лучше, чем я.
Но поэзия — это, в общем, фигня;
вечный червь, пожирающий вечное
яблоко.
Но, в общем, фигня.
Мир со всеми, со всеми делами
справляется лучше, чем я.
Повар готовит лучше, чем я.
Богомольная старуха в подземном переходе
взывает ко Всевышнему лучше, чем я.
Президент обещает лучше, чем я.
Кухонный таракан приспособлен к жизни
лучше, чем я,
а соседский кот в ней устроился
гораздо лучше, чем я.
А бедная бесполезная моя голова
пустой хеллоуинской тыквой —
скорбные прорези глаз и рта —
со свечкой внутри
по гнилостной тьме погреба
глухо катится, пока
какой-то весёлый мальчик
не наступит на неё, раздавив в труху.
А когда вырастет, раскается
в кресле психоаналитика
или за пьяным столом
и будет заниматься самобичеванием
лучше, чем я.
Молитва
пусть на всё будет вечная воля твоя
пусть играет слепой в метро
пусть несёт пассажира в такие края
где воды дождевой ведро
пусть под звук новостей достаёт из кулька
жена за продуктом продукт
пусть невинный питает надежду пока
что за ним уже не придут
пусть спеленуто будет в тугом плюще
зданье где производят суд
пусть с вестями выйдет свидетель в плаще
и пусть его не спасут
пусть звонит твой колокол и от греха
продолжает завод грохотать
пусть останется толща пространства глуха
недуг звонаря глухота
пусть насытит живительный твой никотин
усыпляет твой кофеин
пусть мы не того ничего не хотим
пусть мы не о том говорим
пусть ветра растреплют обрывки реклам
срок акции столько-то дней
мы вернёмся в этот разрушенный храм
чтобы выслушать сердце камней
пусть покажет страшные цифры табло
выключается обогрев
пусть я встану столбом ни с того ни с сего
среди комнаты замерев
Колокол
памяти матери
вот уже десять лет, как я знаю, о ком
раздавался тот всеобъемлющий звон.
ты всегда пахла мёдом и молоком,
и, услышав тот звон, ускользал мой сон.
и, укутав меня одеялом, тогда
ты к ночному окну поднесла, где шли
за стройкой тяжёлые поезда.
фонари в темноте себя попусту жгли,
потому что так поздно никто не ходил
средь домов тех в клеточку отродясь.
я один не мог уснуть, — динь-донь-динь —
словно ощущая с грядущим связь.
с этим днём, когда ем свой тяжёлый хлеб,
хлеб пахнет мёдом и молоком.
и звонит, словно не было этих лет,
этот колокол. этот ко-ло-кол.
я, должно быть, наговорившись, за край
сознанья упал и уснул. и тогда
ты на кухню пошла заварить крепкий чай.
я проснулся — а спальня уже пуста.
только колокол наполняет строку,
десять лет, как я, чтоб он мог звучать,
у тебя, обучившей меня языку
человеческому, обучаюсь молчать.
Цветы
цветы прорастают повсюду:
на мёртвой земле, на воде, на крови.
и если с утра я мою посуду,
то по большой любви.
цветы цветут на тарелках,
которым я придаю чистоты.
закрою глаза — и цветут на веках
средь алых потёмок — цветы.
и долго варится кофе,
и льётся вода, и длится война.
слова, как солдатики, наготове
в атаку ринуться на
предметы, чья тоньше защита
луча позабытой в пространстве звезды.
но вдруг — как паденье метеорита —
посуда. любовь. цветы.
***
«Но если мне начертано подождать,
то я ещё подожду.»
Олег Горгун
одуванчиков жёлтый свет.
значит, надо ещё подождать.
дом построить, зажечь в нём свет
и поставить кровать.
фотоснимок. ковёр, мебель в ряд,
утварь, обувь, улыбки, счета.
(а за кадром звёзды следят
за мальками на дне пруда.
а за кадром, блеск вспышек вобрав,
зреет жгучий, как лава, мёд).
здесь, наверно, поставим шкаф.
здесь, наверно, поставим комод.
здесь, конечно, расстелем плед,
чтобы долго снился под ним
одуванчиков жёлтый бред.
скоро вырастем и улетим.
***
Зажжётся белый абажур,
и будет свет гореть.
И день каков бы ни был хмур,
не испугает смерть.
Извечный заоконный мрак;—
горения залог
под этим небом, низким, как
высокий потолок.
Мы будем озирать свой тыл
с такого этажа,
где кофе медленный остыл
и мягок сыр ножа.
О, никуда не уходи,
но лучшее надень,
как будто вечность позади.
И бесполезный день
пройдёт, чтоб возродиться вновь
вечерним огоньком.
Мы будем жить, моя любовь,
под белым потолком.
