Председатель и все-все-все

современная белорусская проза, дистопия, белорусская литература XXI века, русский язык, белорусская литература на русском

Когда он отчаивался добиться дисциплины на совещании, он хлопал по столу чем ни попадя. Как учитель перед классом дебилов. Так и теперь: он колотил какой-то книгой с золотым тиснением по столу.

— Тихо! Тихо! А ну успокоились, остолопы!

Вельможи и мудрецы шушукались и хихикали, обменивались записочками. «И не расстреляешь ведь!» — досадовал он про себя. А хорошо бы. Раз уж положение такое, с них бы и начать. Он представил, кому куда больше всего подошла бы пуля. Министру Пузальцеру — снести вот эту шишку на плешивом затылке, как гнилой бугорок с картофелины, жирному канцлеру Цокотухину — в дрожащее жабье брюхо, чтоб визжал и доходил, как свинья. Из канцлера Цокотухина, почему-то представилось ему, брызнет не красная кровь, как из всех, а что-то зеленое, клейкое...

— Ну, всё! Умолкли! — гаркнул он. Старческий голос дал петуха. Это всегда было последней стадией перед карательными мерами, поэтому срабатывало неизменно. — Умолкли? Что делать будем? — Всё плохо, Вашество, — сказал генерал Кургузов.

Он любил, чтобы его называли «Вашество». Давно, давно, в незапамятные времена, двести лет назад, в его детстве показывали мультипликационный фильм, где какую-то августейшую особу называли «Вашеством». Он вырос, сверг вождя, сам возглавил свою страну, и перед тем, как десятки, десятки десятков лет водить ее по вечным пустыням и непроглядным ледникам, по чащам, полным зверей и по топким болотам, он изъявил такой каприз: чтобы его называли «Вашество».

— Спасибо, что просветил! — огрызнулся он. — А то так я не знаю, что все плохо. Делать-то что?

Советники тупили взоры, рисовали в блокнотах цветы и женские груди. Да, с этой массовки взятки гладки. С таким же успехом можно задавать вопросы в лесу дубам и елям, и то, проку больше было бы. Свежий воздух, тишина. Когда этот ужас закончится, надо обязательно махнуть в лес...

— Мы на самом дне, — сказал он. — Ниже не придумаешь. Если решение не назреет к вечеру, завтра все понюхаем земли. И я говорю это серьезно. Ни во время Сорокалетнего Пожара, ни при Великой Засухе, ни в разгар Грустной Чумы, никогда над нами не нависала такая страшная угроза. Это — край. И я жду от вас предложений. Конкретных предложений...

— Курица! — Дверь Зала Заседаний распахнулась, румяный повар, одетый в бардовую парчу, внёс на серебряном подносе свежую куриную тушку и поставил перед ним.

Кулинария была его второй страстью, после управления Государством. А возможно, и первой. Отец народа и несбывшийся повар. Освежевание, фаршировка туш, взбивание яиц до воздушной невесомой пены, замес теста, нарезка овощей на мельчайшие правильные кубики — всё это успокаивало его и расставляло мысли по полочкам. Не вставая из-за стола заседаний, он выдавил на еще теплое куриное пузцо несколько молочно-белых плевков чеснока, намолол свежего перца, сбрызнул уксусом, присыпал кристалликами соли и стал втирать смесь в нежное тельце, в кожу, а где получалось, и под кожу, сначала по чуть-чуть, деликатно, кончиками пальцев, затем вторгаясь все дальше и дальше — словно под платье новой женщине.

— Я склоняюсь к тому, что нужно отдать... — взял слово министр Пузальцер. — Вашество, оступать некуда. «За нашей спиной разверзается пропасть» — это ведь ваши слова, «Великая Проповедь» номер семьсот шестьдесят девять, параграф шестнадцать...

Он слушал, массируя пузо курицы и не моргая. Ядреный маринад въедался в кожу, припекал. Как и слова министра Пузальцера. Пусть благодарит курицу за то, что вовремя подоспела и успокоила. А то бы уж получил негодяй в ответ!

— Отдать — такое твое решение? А? Так я к любому лымарю на улице подойду, к дворнику, к кучеру, он такое придумает! Отдать! Я за это вас кормлю?

Он шлепнул курицей о поднос так, что брызги салютом разлетелись во все стороны. Сидящие поблизости незаметно утерли лица.

— Вашество, — вступил канцлер Цокотухин, тряся дряблыми брылами. — Отдать надо не всё. Да, не всё. Часть. Это такой... ммм... гамбит... — Гамбит?! — взревел он. — Гамбит, едрить-колотить?! А если я прикажу тебе причиндалы отрезать, это тоже будет такой гамбит! А? Согласен?

Он не выдержал и схватил книгу с золотым тиснением, швырнул её на стол. — А, чёрт!

Заляпанная маринадом и куриными соками книга стукнулась о стол корешком и перевернулось заглавной стороной вверх. «Конституция Государства Гордого» — гласила золотая надпись.

***

Сейчас люди стали меньше переписываться, чем еще совсем недавно. И уж тем более меньше, чем во Время Оно. Но страшное Время Оно с его порабощающими технологиями и преступной сплоченностью масс, слава Председателю, давно позади, и даже прапрадеды его не помнят. Однако, ещё лет десять назад, когда Бонифаций устроился почтальоном, он жаловался друзьям, что не успевает за смену пообедать — столько писем разносить приходилось. Теперь он справлялся с первым потоком писем еще до полудня. А друзей совсем и не осталось. Так что жаловаться некому. И не на что.

— Купи соли, — заповедовала ему уже которое утро жена, собирая пайку на день.

Соль — вещь в хозяйстве незаменимая. С ней любая пища и вкуснее, и, главное, сытнее. Без соли никакой пищи не напасешься! А с солью даже пищи иной раз не надо: запястье послюнявил, солью посыпал, слизнул — вкусно, и голод обманут!

Но соли Бонифаций купить не удосуживался. Разносил письма (в основном, всё повестки, извещения да вызовы), разносил и всё думал: «Буду проходить мимо лавки — зайду», но почему-то не заходил. Когда письма заканчивались, и он отправлялся на почту обедать, миновал бакалейную лавку и тоже не заходил, ленился. Завтра, завтра. Представлял, как опять получит нагоняй от жены, да и самому несолоно жевать уже куда как наскучило, а все как будто сила какая не давала ему в лавку зайти, точно сглазил его кто. Ну, уж сегодня, верно, жена прибьет, думал Бонифаций, проходя мимо лавки. И не зашел за солью опять. Странное существо — человек. Ведь будет сам переживать, о соли этой думать, перловкой несоленой давиться, удовольствие себе испортит и от обеда, и от прослушивания по радио «Проповеди» Председателя, а соль злополучную эту все не купит. Чудак-человек!

«Ценность человека измеряется его готовностью к самопожертвованию, — вещал Председатель из радиоприемника. — Только тот гражданин ценен, что готов кинуться в пасть любому зверю ради государства!»

Глубокая мысль, и глубоко задумался над этим Бонифаций, жуя свою несоленую кашу и хрустя редиской. Будет над чем покумекать теперь за послеобеденной папиросой, самой сладкой из всех папирос. И тут поступило еще одно письмо. Заказное, с вручением лично, под подпись. Ну вот, теперь придется идти, а так хотелось дослушать Председателя!

«Нет такой опасности, которой можно убояться, если на кону интересы Государства. Главная опасность внутри человека — это его страх за себя, за свою шкуру! От этой опасности мы должны радостно бросаться в любой огонь!» — так понятно и мудро объяснял Председатель. А он, Бонифаций, соли купить ленится. Или вот сейчас, недоволен, что работа подвалила!

Он надел потертый кожаный плащ со значком Почтальона на груди (такой значок позволял передвигаться по улицам в любое время, от подъема до отбоя, а не только в пересменки), нацепил картуз, перекинул сумку через плечо, закурил-таки свою ежеобеденную папиросу и решил ознакомиться с адресом, куда нести-то это злополучное письмо. Взглянул — и обомлел, не поверил, поднес ближе к глазам конверт трясущимися руками, глянул еще раз — и так и бухнулся всею тщедушной пятой точкой на скамью. Адрес был такой: «Дворец Председателя, С. Грушиной». Черт его знает, кто такая эта С. Грушина, но кто такой Председатель — это Бонифацию было прекрасно известно! Так, так! Что делать? Что делать? Он чувствовал, как голова наливается горячей кровью, уши краснеют и пульсируют... Что, если это какая-то диверсия?

Но и не нести письмо, если во Дворце и правда есть какая-то С. Грушина и она ждёт письма — не нести — преступление! Думал, Бонифаций, думал, а и времени думать не так много, и решил — нести письмо. Это — его работа. Адрес дан. А уж есть ли во Дворце С. Грушина, нет ли — не его ума дело. Его дело — письмо доставить и вручить. Скажут, что нет таких — откланяться и уйти.

***

Впервые она явилась ему через пять лет после захвата власти. Он только-только подавил очередное восстание (тогда, в первом поколении, восстания еще случались). Восстания еще случались и даже доставляли ему жгучее наслаждение. Как трещали тела бунтарей под подковами Конной Жандармерии! Как улепетывали безоружные в укрытия, где, как они полагали, будут в безопасности, и как хватали и резали их затесавшиеся в их ряды Тайные Агенты! Это все можно было решить проще, быстрее, даже предотвратить на корню, но не мог он отказать себе в удовольствии управлять таким ярким действом.

Восстание было подавлено, основная масса участников — брошена навечно в Национальную Темницу, где любой желающий мог обозревать их, как в зоологическом саду; самые ярые — показательно казнены на Площади. Но двоих бунтарей, зачинщиков, уже однажды скрывшихся после предыдущего восстания, а на этот раз пойманных и закованных в цепи в его подземной Пыточной Камере, двух этих смутьянов он собирался повесить лично, не прибегая к услугам Палачей. Неделю он мучил их голодом и холодом и вот наконец милосердно решил прекратить этот спектакль, для чего и спускался вниз, под землю, по двум тысячам семистам сорока трем каменным ступеням винтовой лестницы, лихо вкручивающейся в немыслимые глухие и сырые глубины. Он осторожно спускался (спускаться ему было тяжело: раненная в бою нога не сгибалась), одной рукой скользя по перилам, то и дело брезгливо отшатываясь от попавшей за шиворот холодной капли или от писка угодившей под сапог сороконожки, а в другой руке нес факел, пламя которого реяло у его лица жгучим оранжевым флагом, точь-в-точь как флаг Государства Гордого. Вдруг, на тысяча триста двадцать второй ступени он охнул, отступил, едва сохранив равновесие и чуть не выронив факел, а пламя бешено завертелось, раскачивая стены и лестницу, как штормовые волны корабль. Там, в конце зыбкого светового коридора, пятью-шестью ступенями ниже, он увидел темную фигуру! Фигура возникла, загородив собой проход. Он поднес факел ближе, занавеси тьмы раздвинулись, и он увидел лицо, обрамленное черным капюшоном, лицо бледное, землисто-серое, как небо над Государством Гордым, лицо страшное, но узнаваемое, лицо свергнутого и убитого им пять лет назад предшественника.

— Охрана! — закричал Председатель, но осекся, поняв абсурдность ситуации. Ему явился мертвый. — Кто ты?! Что за шутки? — Я Смерть твоя, Председатель, — раздался ледяной, бездушный голос, в то время, как ни одна мышца на лице говорившего не шевелилась, рот не открывался. Голос звучал откуда-то извне. — И?.. И что тебе надо?.. — Догадайся. Мне надо тебя, — отвечала Смерть в лице свергнутого председателя. — Настал твой час. У тебя сердце ни к черту. Извел ты себя, Председатель. Вот я за тобой пришла.

Смерть достала из-за пазухи цепь.

— Давай шею. Я сейчас на тебя надену эту цепь, и все, ты мой. — Я... Я так не могу... Я не могу, слышишь? Мне рано! — закричал Председатель. — Каждому свой час. — Почему ты выглядишь как старый председатель? — Я принимаю образ тех, кого ты лично мне подарил, — объяснила Смерть. — Слушай, — сказал Председатель. — Ну, так не годится, понимаешь? Я же не неудачник какой-нибудь. За мной целая страна, которую я веду за собой. Как они без меня? — Незаменимых — нет, — сказала Смерть.

Председатель вздохнул. Это он и сам хорошо знал. Тут не поспоришь. Но ведь не может же быть так! Просто не может.

— Давай шею! — напомнила Смерть. — Все это уже не твоя забота. — Погоди, — сказал Председатель, — а как же эти двое, что в Пыточной Камере? Они там, внизу, тоже ждут своего часа. Я шел, чтобы повесить их... — Так? — заинтересовалась Смерть. — Выходит, я их не убью? Они победили? — Хм... — Смерть задумалась. — Формально, у меня нет доступа к планам других смертей на сегодня, я же только твоя Смерть. Но... Между нами, в этом подземелье сегодня только одна смерть, это я. — Чёрт! — Он топнул ногой, пламя факела выключилось и снова ожило. — Я столько лет корячился, чтобы все — вот так? Нет это невозможно! Ты слышишь? Невозможно! Мы можем как-нибудь договориться? — Ты хочешь договориться со мной? Со смертью? — удивилась Смерть. — Да! У меня предложение. Внизу целых два человека, два. Забери их вместо меня. — Это интересно, — оживилась Смерть. — Я же ненасытная. Двое лучше, чем один. Дай подумать, как это все по программе провести...

Смерть задумалась, огонь с треском глотал бахрому свисавшей с потолка паутины, где-то шлепнулась капля.

— Ладно, — сказала Смерть. — Мне лично нет никакой разницы. Тут чистая математика. Начальство согласится, что двое лучше, чем один. А так как их смерть — ты, я тебя и оставила в живых. Иди убивай их. — Рука руку моет! — обрадовался Председатель. — А то! — согласилась Смерть, и они скрепили договор рукопожатием. — Но помни: все равно я за тобой приду! — сказала Смерть, растворяясь в воздухе. — Помню, ага. Да, как же, как же... — проговорил Председатель, продолжая спуск в Пыточную Камеру.

Так в те незапамятные времена ему удалось впервые избежать смерти. Он благополучно повесил двух бунтарей и продолжил полное испытаний шествие через историю. Однако еще через какое-то время, — уже не упомнить, через сколько лет, столько их было, этих лет, — снова явилась Смерть. Председатель как раз отпаривал косточки в бане после тяжелого совещания. Враги атаковали Государство Гордое со всех сторон, сил отбиваться не было никаких, негнущаяся нога ныла, советники и светила проявляли все большее тупоумие. Одно только радовало: вот-вот должны были подоспеть новые женщины, его отрада и утешение.

Председатель нежился на деревянной лавке, потирал плечи и курчавую грудь колючей мочалкой, вдыхал ароматный хвойный пар. Тут появились трое в черных балахонах. Они сбросили капюшоны, и Председатель узнал их бледные лица. Это был свергнутый им когда-то председатель и двое повешенных им бунтарей.

— Мы Смерть твоя! — раздалось трио леденящих душу голосов откуда-то извне (синие щели их губ даже не шелохнулись, а зрачки светились белесой мутью, как плевки на лужах). — Настал твой час.

Председатель взмолился: — Давайте договоримся! — Предлагай, — сказала Смерть. — Мне надо подумать! — У тебя двадцать четыре часа.

К вечеру у Председателя созрело решение. Если в этот раз явились трое, а Смерти не принципиально забрать именно его, Председателя, но она лакома до количества забираемых, значит ей надо предложить четверых других взамен. Благодаря своей мудрости и проницательности он легко щелкнул эту задачу. Смерть приняла четверых и оставила Председателя в покое. Но ненадолго.

Каждый раз, когда являлась Смерть, — всегда неожиданно и несвоевременно — Председатель пускал в ход чары своего обаяния и верткость дипломатии, и ему удавалось продлить свою драгоценную жизнь на благо Отечества. Для отлова людей он собрал верную команду, Команду Жизни, как он ее назвал, которая делилась на собственно Бригаду по Отлову Людей и Совет Команды Жизни. Поначалу брали только инакомыслящих, предателей, лжецов, но те скоро закончились, и пришлось перейти на обычных граждан. Это ничего, думал Председатель, ведь все они потенциальные предатели и лжецы.

— Где я возьму столько! — возмущался Председатель. — Вас уже — сколько? Тысяча? Две?! — Давай шею, — отвечала Смерть многотысячным хором холодных потусторонних голосов. — Всё, всё, понял! — отмахивался Председатель, и в течение суток выход всегда находился.

Со временем все зашло слишком далеко. Население Государства Гордого и без того редело, пропажа людей вселяла в население ужас, что мешало работать всем остальным Органам.

— Думайте, олухи! — в панике кричал он совету Команды Жизни, склонившему носы над блокнотами, и старческий голос снова и снова ломался. — Или хотите на свалку? Всех в расход пущу!

На этот раз, когда он вышел на балкон Дворца Заседаний, всё, до самого горизонта было заполнено фигурами в черных балахонах. Там были все, все, все...

— Мы — Смерть твоя! — провозгласил хор, такой многоголосый и могучий, что мраморный пол балкона заколотился под его ногами, а испуганные птицы и летучие лисицы вырвались из своих тайных убежищ и, заслонив тусклый солнечный свет, наполнили небо беспокойным гомоном, выделывая зигзаги.

— Сколько?! — раздраженно крикнул он. — Один миллион сорок восемь тысяч пятьсот семьдесят шесть, — ответил хор, и по стеклам Дворца побежали мелкие трещинки, как красные капилляры по белкам усталых глаз Председателя. — Что-о-о-о-о? — взвыл он. — Это все мое население! Вы с ума сошли? — Давай шею! — сказал хор, и с деревьев шумным дождем обрушились листья и плоды.

Он закусил губу, он яростно стукнул кулаком о перила балкона, не обратив внимания на боль, он сплюнул липкую невкусную слюну.

— У тебя двадцать четыре часа, — хором предупредило бесчисленное войско фигур в черных балахонах и исчезло. — На этот раз, — вопил он на собрании, снова срывая голос до кукареканья. — Это касается вас всех, всех, напрямую! Потому что один миллион сорок восемь тысяч пятьсот семьдесят шесть человек, это все, все наше население, включая всех вас. Всех вас! И... и... и меня...

***

Он с трудом открыл тяжелую дубовую дверь. В мраморном сумраке просторной спальни, на огромной не заправленной кровати с резной спинкой красного дерева, сидела растрепанная молодая женщина в одной шелковой ночной сорочке, правая бретелька которой упала с плеча, приобнажив аккуратную грудь, заостренный тугой сосок, а ее густые русые волосы, слегка вьющиеся, как бывает, когда расплетают косы, ниспадали на стеклянную столешницу кофейного столика, над которым женщина склонилась, чтобы втянуть ноздрей дорожку кокаина.

— Сильвия, ну ей богу! Он подковылял, склонился над ней, стал гладить волосы. — Я же просил, всё не употребляй. Оставь и мне. Это очень хороший товар. Подарок наших иностранных друзей.

Женщина подняла на него мутные красные глаза, сморщила лоб в гармошку.

— Сколько захочу, столько и вынюхаю! Старикашка. — Ты много себе позволяешь, женщина! Очень много, — сказал он, крючковатыми пальцами массируя ее голову. — Не забывай, кто перед тобой. — А я, может, и хочу забыть!.. — закричала она. — И все не получается. У меня была такая жизнь... — Да какая жизнь? Кукла! — сказал он. — Слушай, ну ты же сама все портишь и отправляешь себе жизнь. Лучше помоги мне расслабиться. Давай поужинаем.

Он щелкнул пальцами, и в комнату вкатили тележку, сервированную серебряным блюдом под крышкой, бутылкой шампанского в ведерке, двумя бокалами, вазой с незабудками.

— Твои любимые цветы, — сказал он. — А это — курица по рецепту моей матушки! — Он снял крышку, над блюдом разбухло пышное облако пара. — Надо же, матушки. У тебя была матушка... — заметила она как бы в сторону, чуть качаясь. Бретельки совсем съехали, грудь оголилась, длинные пряди стекали по плечам, ключицам, прикрывая соски.

— А что? Почему это... у меня не может быть матушки? Она давно умерла... — У меня тоже была, и тоже, может быть, умерла. А может быть, нет. Меня же отсюда не выпускают, переписки лишили. Откуда мне знать? — Она следила за тем, как он тщетно корчится над бутылкой. Белая капроновая пробка намертво засела в горлышке, не желая подчиниться сухим властным рукам. — Не люблю нытья, ты же знаешь! — сказал он. — Да. Знаю, — сказала она. — Что, не получается? — Не твое дело! — злился он, тужась и краснея. — Да ты хоть умеешь-то? — Она посмотрела на него, сквозь туман в своей голове, уже не злобно, а с каким-то жалобным интересом, как на больного ребенка. — Вот чудик! Дай помогу.

Она мягко отняла у него шампанское. В ее руках движения бутылки, повороты горлышка обрели смысл.

— Ничего ты не можешь, — сказала она. — Не испытывай мое терпенье, — закипал Председатель.

Она только смеялась, как змея, запрокидывая голову, а Председатель намотал прядь ее волос на кулак и притянул к себе, так, что она скривилась, но не крикнула. В этот момент зазвонил телефон:

— Вашество, срочно. Генерал Кургузов передает, что они — всё! — Да будь он неладен! Жди, с тобой позже разберусь! — приказал он женщине и покинул спальню.

Она зажала бутылку между колен, но не успела прикоснуться, как пробка с оглушительным хлопком выстрелила, гейзер белой пены на мгновение протянул клешню под потолок и рухнул на усеянный арабесками ковер.

***

Бонифаций прошагал мимо гаража из серого кирпича, на котором краской было написано: «Бакалея», и с удовольствием подумал, что на этот раз не заходит за солью по уважительной причине, и даже жена спорить тут не станет, побоится, и уж тем более, черпаком не замахнется, как она это любит. Улицы были пусты: рабочее время. Только редкие служебные повозки торопились по делам, шурша гравием, да курсировали автомашины Жандармерии. У него как у Почтальона было право расхаживать по улицам, однако Жандармы или Солдаты в любую минуту могли спросить значок, потребовать показать содержимое сумки: вправду ли там письма? Хотя и со значком он не был застрахован от случайного ареста. По стране всегда разгуливали преступники, многие из них маскировались, а по лицу ведь не понятно, хороший он или плохой. Бонифций понимал, что у каждого своя работа, у него — разносить письма, у других способствовать порядку и покою в Государстве. Показать значок лишний раз дело нетрудное. А вот если страну захватят бандиты и шпионы — что тогда?

В таких рассуждениях Бонифаций дошел до очередного Солдатского оцепления, и пока один юноша в форме направил на него штык, а второй внимательно изучал значок Почтальона, Бонифаций сообразил, что не знает точно, где Дворец Председателя. А у кого спросить? Можно, конечно, рискнуть и обратиться к Жандармам, предъявить значок, показать письмо, с марками, с сургучной печатью, настоящее, пусть сами прочитают адрес. И спросить, не знают ли они, куда ему идти. Юноша в форме, рассматривавший значок, дал знак своему коллеге, тот опустил штык, значок был возвращен Бонифацию, и он двинулся куда глаза глядят.

Итак, если он обратится к Жандармам, (что уже риск само по себе), и его не так поймут, его бросят в Темницу как пить дать. Общение с Жандармами осложнял закон, согласно которому на них запрещено было смотреть прямо, потому что это трактовалось как вызов, но и отворачиваться нельзя, так как это вызывало подозрение. И поди знай, как смотреть. А если он не успеет отнести такое важное письмо до конца смены и продолжит путь во время Комендантского Часа, и будет замечен Жандармами, что бы вы думали, тогда? Правильно, Темница.

Усмехнулся Бонифаций, вспомнил отрывок из «Великих Проповедей», один из любимых: «Не достоин звания мужчины тот, кто не прошел сквозь горнило Войск, кто не выровнен прави́лом Темницы, ибо где возьмет смелость идти за мной без лишних вопросов?»

Что ж, можно попробовать справиться по карте, вот и книжная лавка рядом. Вдруг что-то изменилось, и на карте города стали отмечать Дворец Председателя?

Книжная Лавка ломилась от ассортимента: там были учебники по самым разным наукам, практические пособия по хозяйству, страшилки, байки и романы, — все это вышло из-под пера Председателя, все написано доступно и понятно. А главное — правильно. Было тут, конечно, и полное собрание «Великих Проповедей Председателя». Но больше всего Бонифаций любил басни, там в конце всегда говорят, как надо поступать. (Жалко, что про сегодняшнюю ситуацию басни ему не попадалось!) Но сейчас не до них. Бонифаций спросил у продавщицы — хмурой рябой бабы — карту города. Та с подозрением исподлобья глянула на него, что-то беззвучно шлепнула полными губами и ткнула пальцем куда-то неопределенно. Пожал плечами Бонифаций, но тут же сам нашел, развернул, так покрутил, этак. Эх, хороша Столица Государства Гордого, даже и в виде схемы, по холмам, по долам и равнинам крылья свои могучие раскинула, на берегах рек и озер пригрелась, красавица! Хороша! Да только нет на ней Дворца Председателя и в помине. Ну, попытка не пытка. Сложил карту Бонифаций, на место водрузил, кивнул не кинул — как бы на случай, если бы тут вежливое обращение в ходу было, да и направился к выходу.

— Э, куда? — рявкнула продавщица. — А платить? — Так за что платить? Я же карту, вон, на место положил. — Ага, положил, когда всю пересмотрел-перелапал! — сипела продавщица. — В голове, значит, уносишь! А платить кто будет? Давай плати и забирай карту!

Пытался возразить что-то Бонифаций, но как пригрозила продавщица Жандармов позвать, он, делать нечего, отдал деньги, те самые, женины, что на соль были определены... Сунул ненужную карту в сумку, вышел из лавки, сплюнул с досады, а тут и Жандармы подходят. В черном облачении, как водится, только флаг Государства Гордого на рукавах пламенеет; долгие, необъятные, как водонапорные башни, взирают сверху вниз на Бонифация сквозь дырочки в черных балаклавах, глазками такими маленькими, точно иголочкой кто их проковырял в дюжих бугристых головах, и удивительно, как в них вообще свет протискивается и что он там забыл, этот свет?..

— Что! Нарушаем! Документы! — грянули нестройным хором все трое. Они всегда говорят только хором и только отдельными словами, не составляя их в предложения. Так обязывает регламент во имя краткости и ясности. — Товарищи Жандармы, — обратился Бонифаций, подавая троим значок. — Вас-то мне и надо. У меня очень важное дело...

Он надвинул козырек на брови, чтобы солнечный свет не мешал ему видеть их лица в вышине, но все равно приходилось щуриться. Жандармы смотрели, не мигая.

— Вот у меня письмо, — медленно объяснял Бонифаций. — Адрес — Дворец Председателя. Вы мне не покажете дорогу?

Трое в черном переглянулись. Упоминание Дворца Председателя подействовало на них именно так, как того боялся Бонифаций.

— Пройдем. Следствие. Темница.

Бонифаций хотел что-то объяснить, хоть и понимал, что точка в разговоре уже поставлена, а на лишние слова Жандармы отвечают только дубинами, но троица обступила его вплотную и стала действовать слаженно, как единый организм. Двое по бокам вздернули вверх его руки так, что ему пришлось согнуться в букву «г», иначе руки бы оторвались, а третий метким пинком подсек ему колени, а потом обхватил руками его ноги и вздернул вверх перед собой, как кролика за уши. И поволокла троица Бонифация, точно огромный паук — букашку.

— Зачем? Куда? Это ошибка! Я Почтальон! — задыхаясь, повторял Бонифаций. — Разберутся!

В его окоеме все завертелось сплошным серым калейдоскопом, а через секунду грохнула железная крышка, и он был заперт в холодных и непроглядных теснинах Жандармского омнибуса.

***

Совет Команды Жизни заседал уже десять минут, но никто не произнес ни слова, только тикал маятник в старых напольных часах, пылившихся тут еще со Времени Оного. Наконец генерал Кургузов нарушил молчание: — Ну... Хм-хм... Все всё понимают?

В ответ — только робкое покашливание и вздохи; кто-то про себя чихнул и шепотом извинялся.

— Сколько веревочке ни виться... — продолжал оратор. — Хорошо. Пусть. Мы откупимся целой страной. Но что дальше? В следующий раз она потребует два миллиона. Что тогда? — Наш выбор... — сказала советник Кайло, бойкая молодая женщина, прославившаяся тем, что донесла Тайной Службе на своего деда, заподозрив его в участии в преступной группировке и так попавшая в Совет Команды Жизни. — Наш выбор — отдать один миллион сорок восемь тысяч пятьсот семьдесят шесть человек... или... одного человека... Которому и так... давно пора... Как бы это ни звучало...

Все поморщились, смутились, кто-то отпил воды из стакана, кто-то прочистил горло, но в целом, Совет оживился и реплики последовали уже смелее, со всех сторон.

— Тут, конечно, дело не столько в количестве, — рассуждал министр Пузальцер. — Для любимого Председателя и десяти миллионов не жалко, да где ж их брать... — А выходит, что в количестве, — возражал генерал Кургузов. — Мы останемся здесь вдесятером на всю страну во главе с... ним... А в следующий раз придется отыскивать уже два миллиона... — Два миллиона девяносто семь тысяч сто пятьдесят два, — уточнила скрупулезная советник Кайло. — Ну, проблемы надо решать по мере поступления, — веско заметил канцлер Цокотухин. — Нам и этот-то миллион взять негде. Заключенных мы столько не наскребем, и это... наша рабсила! Что еще? Военная операция? Миллион пленных? У нас нет такой армии, таких ресурсов... — У нас нет на это времени! — сказала пораженная озарением советник Кайло. — Товарищи! Вот в чем дело. У нас меньше суток. Даже если найти людей и по секунде уделять каждому, на все уйдет... — Её тонкие пальцы запрыгали по кнопкам калькулятора. — Двенадцать дней!

Собрание оживилось, забормотали, затараторили все сразу наперебой.

— Такого везения, как в прошлый раз, когда ему удалось взорвать целый город одной ракетой, больше не будет, — заметил канцлер Цокотухин. — Вот именно, — подтвердила советник Кайло. — Нет больше ни городов, ни ракет... ни людей. — А если попробовать увеличить срок? Он смог бы договориться... — предложил кто-то. — Мы бы успели взять пленных... — Чушь! Чушь! Вздор! — раздавалось со всех сторон. — Председатель много для нас сделал, — сказал генерал Кургуз. — Но... — Но и мы сделали, что могли, — резюмировала Кайло.

Генерал нажал на кнопку громкой связи: — Посыльный, сообщите Председателю, что мы готовы.

И весть за долю секунды по телеграфу достигла Дворца Председателя и радостной молнией осветила его небосклон: есть надежда на жизнь!

***

В своей гардеробной Председатель выбирал костюм попроще, принаряжаться времени не было. День был и без того тяжелый, а еще предстоит совещание (что там придумали его дуралеи?), а потом надо будет действовать молниеносно... В такие минуты он себя жалел. Почему всё, всё, весь этот неподъемный груз ему приходится волочь на собственных плечах уже столько лет? Разве это справедливо, что он один на один с этой ответственностью, а стоит ослабить вожжи, и эти недоумки развалят всё, что он строил с таким трудом. Нет, нельзя всё потерять! Любой ценой, любой ценой откупиться от Смерти, от этой вероломной беспринципной силы, и продолжать дальше тянуть на себе Государство Гордое, вперед, к победе, до конца!..

...Он с минуту не мог сообразить, что происходит. На этой стене в гардеробной никогда не было зеркала, однако он видел себя, как есть: в полный рост, в пурпурном шелковом халате, в пушистых домашних тапочках, ласкающих старые усталые ноги, с капроновой сеточкой на голове, призванной оберегать остатки волос, припорошенные пепельной сединой, с седыми кудрями на широкой груди, выглядывающими между бортами халата, с колючими углами бровей, придающими хитрому лицу нечто кошачье, с убеленными сединой, уже почти невидимыми жесткими усиками, о которые он чесал средний палец, когда глубоко задумывался, с кобурой из змеиной кожи на поясе с любимым пистолетом в ней, без которого он даже спать не ложился, потому что даже тень нас покидает: во тьме, — а опасность — никогда...

Он машинально поднял руку, дабы удостовериться, что перед ним его отражение, но, когда рука стоящего напротив не поднялась синхронно, он в ужасе отшатнулся, схватился, было, за пистолет.

— Что... что происходит? — Я Смерть твоя, — раздался голос, но не извне, не холодный и бесстрастный, а его собственный, такой знакомый и родной, и звучал он из уст его двойника. — В смысле? Как?.. Опять?.. Ты теперь — как я? Как это все понимать? Мы же договорились... — Договорились, — ответила Смерть. — Конечно, договорились. Не беспокойся, я просто хочу тебе помочь. Ты так устал, ты сам не свой. — Да неужели! — вскричал Председатель, голос его дрогнул, еще немного, и он бы заплакал. — И ты понимаешь, как я устал? — Говорю же, — ответила Смерть, подавая ему брюки. — Ты одевайся, тебе на совещание надо. Не отвлекайся, я тут просто побуду. — Хорошо... Но... — растерялся Председатель. — Если ты пойдешь мне навстречу, тогда и совещаться мне с ними уже не о чем, так? — А ты все равно одевайся и поезжай. Преподнеси это так: я, мол, провел тяжелейшие переговоры и сумел переломить ситуацию в нашу сторону. Представь, как твой авторитет сразу взлетит в глазах этих дураков, — подсказала Смерть, помогая Председателю надеть пиджак. — Дело говоришь! Ты — голова! — обрадовался Председатель. Он уже вправлял платочек в нагрудный карман пиджака. — Вот сразу видно, что поумнела, когда стала, как я!

В кортеже они сидели рядом, бок о бок, на кожаном сиденье и пили шампанское на брудершафт из запотевших бокалов. Председатель размяк и жаловался, ослабляя узел галстука:

— Кругом угрозы! Надо всегда быть начеку, днем и ночью! — Он положил голову Смерти на грудь, и Смерть поглаживала его почти облысевшую макушку. — Повторяю себе: бдительность, бдительность и еще раз бдительность! Но, главное же, знаю, что беда всегда незаметно под самым носом прошмыгнет, мышкой этакой — и не воспримешь всерьез поначалу, даже если и заметишь... А потом — всё, хана, пиши пропало! — Всё будет хорошо, — утешала Смерть. — Давай потом вместе испечем торт? — предложил Председатель. — Обязательно, — пообещала Смерть.

Во Дворец Заседаний они вошли рука об руку. Вся свита и многосотенная охрана следовала на почтительном расстоянии, по мраморным лестницам, убранным красными коврами, мимо громадных ваз с диковинными заморскими цветами, поющими хвалебные песни Председателю, и вольеров с павлинами и павианами, под звуки Гимна отбивающими почтительные коленца, и голубых аквариумов с акулами и осьминогами, нарезающими круги почета во славу Председателя. Процессия миновала Зал Славы, где настенные живые мозаики демонстрировали нескончаемую вереницу побед Председателя над Временем Оным и провозглашение его власти в незапамятные дни; достигла убранных золотом, самоцветами и мигающими электрическими гирляндами дверей Главного Зала Заседаний, где ожидал своего кормчего Совет Команды Жизни. Свита и охрана, как всегда, остались на пороге, на почтительном расстоянии от священных государственных тайн.

— Я готов услышать ваше решение, — сказал Председатель, входя и предчувствуя свой триумф.

Министр Пузальцер первым встал из кресла и сказал: — «Хладнокровие, жесткость и безжалостность суть лучи той путеводной звезды, что направляет наше Государство наперекор испытаниям и козням врагов» — «Великая Проповедь» номер пять тысяч восемьсот сорок пять, параграф шестнадцать. — «Между молотом неизбежности и наковальней твердости куется меч нашей доблести» — «Великая Проповедь» номер семнадцать, параграф сорок, — добавила советник Кайло.

Все заседающие обступили Председателя.

— Эй, что происходит?.. — Он положил руку на кобуру, стал пятиться к выходу, но Смерть заслонила собой дверь. — Что это все значит? — «В жестокосердии закаляется булат воли нашей, но несокрушим ее клинок». Оттуда же, — произнес генерал Кургузов, вынул из ножен настоящий клинок и, прежде чем Председатель успел выхватить пистолет, вонзил ему в грудь один раз, и второй, и третий.

Кто-то подхватил Председателя сзади, поддерживая, пока происходила расправа, но после третьего удара клинком ему дали осесть на пол. Председатель удивленно и точно пьяный, осматривал Зал Заседаний и свою залитую кровью грудь, подставлял под горячий поток руки, как будто хотел их помыть, и пытаясь что-то сообразить и сказать окружающим, чьи лица как бы не узнавал, а потом рухнул головой назад, насаженный на трезубец отнимающей дыхание боли и, прежде чем занавес тьмы навсегда сомкнулся перед его взором, он увидел над собой старые напольные часы, машущие метлой маятника, и из них выскочила кукушка, которую он уже не видел лет сто, и двенадцатикратным утробным механическим кличем отпела ускользающую жизнь Председателя. «Полночь», — подумал он. Он уже ничего не видел, когда над ним склонилась Смерть, но предстала перед ним уже не в его облике, а настоящей, такой, какою ее никто из живых не представлял, и взяла обеими ладонями его лицо, как скомканный цветок.

— Не хочу, — пожаловался Председатель. Голос его сорвался, выпуская последнего петуха, и навсегда умолк.

Смерть надела на его шею цепь и поцеловала тонкие розовые ленточки еще теплых губ.

***

Над главными воротами Пункта Временного Пребывания Национальной Темницы, в дебрях колючей проволоки красовался герб Государства Гордого: скрученная в знак бесконечности сороконожка, символ долголетия и безмерной власти Председателя. Огромное, на десять мудреных корпусов, здание из серого кирпича, по архитектурному строению ничем бы особо и не отличалось от остальных зданий в городе, если бы не решетки на окнах, не бетонный забор в две косые сажени высотой, с колючей проволокой, вьющейся, как сороконожка на гербе, не вышки, с которых бравые стрелки без устали целились в даль, обеспечивая порядок и безопасность. Здесь Бонифаций провел ночь, а утром его растолкали и отвели к Сыщику. Он-то и не спал: ушибленные бока ныли, деревянная шконка была слишком коротка и узка, сильно воняло нужником, то и дело доносились вопли и мольбы допрашиваемых. Бонифаций знал наверняка, что невеселая его ожидала участь. С этой мыслью он и лежал на шконке, когда вошли трое Жандармов и, тычками дубин добились его внимания, чтобы пригласить: — На выход. Сыщик.

Значит, к Сыщику. Может быть, хоть сейчас удастся что-то объяснить! Однако Сыщик, на удивление, ничего особо не выведывал, спросил фамилию, куда шел Бонифаций, как сюда попал, а дальше распорядился, чтобы Бонифацию вернули его вещи и отпустили восвояси.

— А карта тебе зачем? — спросил Сыщик, заглянув в сумку Почтальона и прищурился.

Бонифаций честно все объяснил, и Сыщик поставил карандашом крестик на карте в таком месте, о котором Бонифаций и подумать не мог.

— Только сейчас вообще неизвестно, что будет. Председатель — того... — сказал Сыщик. — Что — того? — уточнил Бонифаций. — То... — сказал Сыщик и больше ничего не добавил.

Путь лежал через рабочие кварталы, раскиданные по холмам и расселинам, вечно тонущим в тугих фабричных дымах и зычных заводских гудках, объявляющих начало рабочего дня или обеденного перерыва. Тусклые огоньки в закоптелых окнах зажигались здесь еще до рассвета, работники фабрик и заводов выбирались из тяжелого сна, съедали утреннюю краюху хлеба с черным чаем и ровно в шесть утра длинными колоннами шествовали на свои предприятия. Было уже семь часов, улицы пустовали. Перед тем, как отпустить Бонифация, Сыщик вручил ему Пояснительную Записку, на случай, ели его снова остановят Жандармы. Сегодня их почему-то было особенно много, и останавливали его на каждом шагу: — Кто?! Куда?!

Бонифаций предъявлял Пояснительную Записку и слышал только: — Туда!

И, больше ничего не объясняя, его направляли какими-то окольными путями и задворками.

***

— Возвещать этот день поперхнется петух! Солнце понимающе приспустило лучи, а птицы перевели свое пение в траурный режим. Скорбная година вторглась в наше Государство Гордое, — читал с бумажки генерал Кургузов, объявивший себя новым Председателем, собравшемуся под балконом народу, на этот раз — живому. — Безвременно скончался наш любимый Председатель, без малого двести лет своею мужественной грудью защищавший наше Отечество от врагов и от нас самих — глупых, не оперившихся птенцов. Нет такого мерила, которое могло бы измерить наше горе...

Вся площадь, все лучами от нее уходящие улицы, возвышающиеся над домами холмы, дома, возвышающиеся над холмами, а также крыши домов — все, на сколько хватал глаз, было запружено людьми, тьмой людей, а их рыдания текли одной общей гремучей лавиной по горам и долам, раскачивая дубы и вязы, поворачивая реки вспять и перекатывая валуны. Тело Председателя, укутанное в огненный флаг Государства Гордого и уложенное в гроб из чистого золота, везли на его любимом слоне, подарке африканского коллеги. Слон, в траурной попоне, с гробом на спине, возглавлял похоронную процессию, возведя к небу хобот и печально трубя, задавая ритм остальным оркестрантам. Самолеты выписывали причудливые фигуры, перекрещивая свои траектории, словно ласточки, и шлейфы разноцветного дыма, выпускаемого из турбин, сплетаясь, в один миг сочинились в четкий рисунок — портрет почившего Председателя, в парадном мундире, с сияющими радугой орденами, аксельбантами и лампасами, со шпагой и еще молодецкими чернявыми усами, портрет, затмивший собой печальное солнце и весь купол небесный. Волей-неволей умилишься и залюбуешься, хоть и повод скорбный! Нескончаемая людская лавина текла мимо оркестров, выстроенных по всем холмам, каланчам и крышам. Оркестры гремели барабанами, трубами и литаврами, подкрепляя слоновьи трели. Погребение на Почетном Кладбище уже началось, генерал Кургузов уже читал над усопшим выдержки из «Великих Проповедей», а хвост колонны только-только начинал сдвигаться с места на другом конце города. Артиллерия проводила Председателя двумястами двадцатью пятью пушечными залпами — по числу прожитых им славных лет. Так прошли похороны Председателя. Генерал Кургузов с детства, с пяти лет служил в Войсках Государства Гордого, и, конечно же, любил Председателя, просто обожал! И уж точно никогда не помышлял сесть в его кресло. Но теперь, раз уж так повернулось, он ни о чем не жалел. Первым делом он дал несколько распоряжений по расстановке кадров, убрал и отправил в Темницу неугодных, продвинул любимцев, а потом закрылся в кабинете Председателя, теперь уже своем, и стал рыться в его бумагах, где царил полный хаос. Среди докладов и приказов, рапортов и меморандумов было больше откровенной ахинеи, чем государственных тайн. Ящики были набиты старыми газетами, полуразгаданными сканвордами, кулинарными рецептами и прочей чепухой. Измученный генерал откинулся на спинку кресла со стаканом виски в руках и увидел перед собой фигуру в черном балахоне. Генерал поставил стакан, поморгал и произнес: — Вам кого?

Пришедший откинул капюшон, и старое сердце генерала едва не отказалось ему служить. Перед ним был покойный Председатель.

— Я Смерть твоя, генерал, — раздался холодный безжизненный голос извне. — Так, — сказал генерал. — Ты подарил мне Председателя, и вот, я перед тобой в его облике. — А в чем, собственно, дело? — торопил генерал. — А в том дело, что тебя сейчас убьют, вот я за тобой и пришла. Думаешь, ты один метил в это кресло? Ха-ха-ха! — Кто? — спросил генерал. — Советник Кайло. Но ты не печалься, генерал. Такова жизнь. Я хочу заключить с тобой сделку...

Когда советник Кайло прибыла в кабинет генерала, он вовсе не слушал ее доклад, монотонно кивал в ответ на все ее вопросы и уточнения. Застигнутый вестью врасплох, он имел всего несколько минут перед ее явлением, чтобы прямо здесь, в кабинете продумать план. Вернее, плана никакого не нужно было, при нем всегда был его верный генеральский клинок, не подведший его и в прошлый раз. Ему стоило огромных усилий делать вид, что он не заметил, как она щелкнула ампулой над его стаканом, сдерживаться, чтобы не выплеснуть содержимое стакана мерзавке в глаза. Когда советник Кайло направилась к выходу, генерал сделал все возможное, чтобы удар клинка в ее шею не был смертельным, и, стоя над ней, корчащейся на полу, он с большим трудом наскреб в себе достаточно милосердия, чтобы вторым ударом — в сердце — прекратить ее муки сейчас, а не гораздо позже, через десять минут, через вечность. Он вытирал свой клинок и смотрел на часы: у него есть еще двадцать три часа для поиска второй жертвы. И двести лет — для всех остальных.

***

За прутьями высокого чугунного забора, сплетающимися в вереницу сороконожек, в окружении густых могучих деревьев, высился Дворец Председателя — чудо-здание в восемь этажей, ста пятьюдесятью окнами обозревающее парадный сад. Две гладковыбритые безволосые скалы в черных костюмах, плотно сомкнувшиеся перед Бонифацием и назвавшиеся охраной, до странности недолго выведывали, кто он и зачем пожаловал. Ворота и так были открыты, не препятствуя бесконечным экипажам, въезжающим и выезжающим. Кругом царила страшная суета. Бонифацию выдали пропуск и велели идти самому во Дворец по тропе, петляющей среди аккуратно постриженной лужайки. Пропуск ему не понадобился, двери Дворца были распахнуты, крепкие мужчины, по двое, по четверо, выносили кто диван, кто пианино, кто скрученный ковер, кто чучело диковинного зверя или мраморную статую, и тут же другие, из прибывающих экипажей вытаскивали свертки и коробки, волокли по ступеням крыльца во Дворец, резкими окриками заставляя друг друга посторониться. Бонифаций протиснулся между бригадами грузчиков и проник внутрь. Огромные залы были по большей части пусты, их загромождали не распакованными коробками и чемоданами. От пугливых кухарок, сквозь зубы переругивающихся и звенящих утварью, он добился, где найти С. Грушину. «А, добрая барышня?» — оживлялись они.

В спальне, куда привели указания кухарок, Бонифаций застал очень красивую женщину в простом льняном платье, с двумя тугими косами, которая спешно укладывала вещи в чемодан. Многочисленные шкафы и комоды с распахнутыми створками, высунутыми ящиками и содержимым, разбросанным около, выглядели как убитые и распотрошенные деревянные звери. Заметив Бонифация, она застыла.

— Вам письмо, — сказал Бонифаций.

Она выхватила конверт у него из рук, разорвала, стала читать, и рухнула в кресло.

— Это из дома... До меня три года не доходили письма, понимаете? Нужно скорее выбираться отсюда.

Она встала и снова засобиралась.

— Как вы вообще его пронесли? Он меня просто похитил, натурально похитил...

Бонифаций слушал ее, а сам не мог оторвать глаз от курицы на серебряном блюде. Он не ел больше суток и очень раскаивался, что не дочиста смёл перловку на вчерашнем обеде.

— Угощайтесь, — сказала Сильвия, поймав его взгляд. — Это стряпня самого Председателя... — Самого Председателя? Прямо голова кругом... Правда, можно? — Да что это я? — Сильвия усадила гостя на кровать, подкатила сервированную тележку, отрезала от курицы ножку и положила на тарелку, налила бокал шампанского. — Кушайте. Только поторопитесь, пока новый Председатель не вселился. — Очень вкусно... Как, новый Председатель? — проговорил Бонифаций, жуя. Курица просто таяла у него во рту. От шампанского приятно расслабило, и захотелось обнять эту женщину. — А так, новый. Старый дуба дал, вот и появился новый.

Бонифаций перестал жевать. Он много раз тайком от самого себя представлял, что и Председатель когда-нибудь умрет. Мысли эти, преступные, кощунственные, он гнал от себя, пока их кто-нибудь не подслушал, и очень корил себя за них. Ведь Председатель не может нас всех оставить! И вот, его нет...

— Жалко Председателя... — Да не переживайте вы так. Доедайте и пойдем отсюда. — Да... — Бонифаций опустил глаза. Он не мог больше есть. Председатель мертв... Он крутил в руках солонку. — Можно один вопрос? Только не удивляйтесь... Можно я возьму с собой соли? — Все это все равно пойдет на свалку, так что можете брать, что хотите. Но не советую. Здесь все просто пропитано злом.

Странная женщина, подумал Бонифаций. Она стащила с кровати свой чемоданчик, поставила вертикально.

— Тяжелый. Слушайте, вам тоже надо уходить. Нельзя здесь оставаться. Поможете мне?

***

Генерал Кургузов прибыл во Дворец усталый и злой. К вечеру должны были приехать его жены и сыновья. Еще не все старые вещи, напоминающие о покойном Председателе, были вывезены и уничтожены, еще не все новые — распакованы и расставлены. Генерал накричал на грузчиков, уволил и сослал в Темницу несколько бригадиров и, успокоившись немного, отправился в столовую. Там, за бефстрогановом с зеленым горошком и сладким чаем, он решил для себя раз и навсегда не быть таким рохлей, как его предшественник, которого Смерть каждый раз заставала врасплох. Во-первых, думал генерал, стоит иметь задел на будущее, отлавливать и отлавливать людей и размещать в специальных резервуарах. Тогда и через двести лет будет, чем рассчитаться со Смертью. Во-вторых, — и это еще важнее — решать жизненно важные вопросы самому, а не доверять их кучке болванов. Нужно превзойти не только предшественника, но и самого себя... В отпахнутой створке окна, над которой трепыхалась занавеска, он видел смазанные отражения улицы, усыпанную розовым гравием тропинку, посверкивающий пруд, полный золотых рыб, и светящуюся послеполуденным солнцем зелень. По тропинке проплыл мужчина в черном форменном плаще Почтальона с картузом на голове, с сумкой через плечо и чемоданом в руке, рядом с ним шла бледная женщина с косами. Женщина что-то увлеченно рассказывала, помогая себе жестами, а мужчина слушал ее и кивал с довольно тупым выражением лица.

Генерал издал низкое утробное рычание, запрыгнул на стол, тело его стало увеличиваться, обрастая шерстью, с треском разрывая военную форму. Во мгновение ока это был могучий свирепый зверь с красными глазами и огромными полумесяцами когтей. В один прыжок он преодолел расстояние до мужчины и женщины и с ревом встал перед ними на дыбы.

— Бежим! — закричала Сильвия и устремилась вперед, потянула Бонифация за рукав.

Но Бонифаций остановился и взирал с восхищением на приближающегося Зверя. «...Кинуться в пасть...» — пронеслось у него в голове. Вот и ему выпал шанс коснуться одной из «Великих Проповедей», стать их частью. Он машинально возвел руки, выставляя чемоданчик Сильвии перед собой как щит, и, когда на его горле смыкались клыки, когда хрустели сухожилья, и, подхваченные ветром, над ним кружили ошметки платьев и белья — и это было последнее, что он видел, — он услышал голоса мертвых: голоса мертвых пронизывали всё, и всё здесь было — голоса мертвых, слитые воедино, воем одного сплошного удушающего вихря, такого огромного, что он воплощался в материю, и вся материя, все сущее здесь было из голосов мертвых.

Итак, на сегодня задача решена, а дальше — работать, работать и работать, думал генерал Кургузов, возвращаясь в свой привычный облик. Голый, окровавленный, он ковылял по тропинке обратно во Дворец. Он приказал слугам, встретившимся по пути, убрать убитого. Идти босиком по гравию было неприятно. Надо распорядиться, чтобы дорогу наконец вымостили приличной плиткой. В будущем предстоит много работы. Это только начало.

***

«Я считаю, — говорил Председатель в незапамятные времена в своей „Великой Проповеди“ номер один, — что если человек живет такой жизнью, что может исчезнуть неизвестно где, и его там порвут какие-то звери, то это человек пропащий, никчемный это человек, и нечего о таком жалеть. Кто за?»

Единогласно.

Спадабаўся матэрыял? Прапануем пачытаць:

Извечный заоконный мрак —
горения залог
под этим небом, низким, как
высокий потолок.

Я актером работаю. Играю станочника на мебельной фабрике. И, кажется, умею играть, ведь слишком вживаюсь в роль. Забываю даже, что не станочник. Алкашка только, слабость моя, выводит из игры и напоминает, кто я.

Амаль адразу пасля майго сыходу Саня нібы з ланцуга сарваўся – пачаў паводзіць сябе зусім неадэкватна: ці то ў яго адкрылася псіхічнае захворванне, ці то ён удала яго сімуляваў.

А насупраць ад Брылёва, праз іншы праліў, метраў пяцьсот шырынёй, пачыналася Талачынская выспа. Так у Добрым Месцы назвалі кавалак сушы, які застаўся ў межах былых ды існых мястэчак: Круглае, Друцк, Шчэцінка, Талачын, Усвіж-Бук, Абальцы, Латыголь, Юрцава. Вось гэты брылёўска-талачынскі праліў быў адзіным уваходам у акваторыю Новай Зямлі.