В моем тексте каждая буква порой обозначает совсем не то, что я хочу сказать.
Такое было ощущение, например, что возле подъезда кто-то стоит, но никто не стоял.
Я проявил упрямство и решил ждать на скамейке.
Он появился, мальчик тот, гладкий и глазастый.
— И что ты делаешь? — спросил я.
— Слежу за тобой.
— Брысь! — сказал. — Еще увижу — прибью.
И синеглазый скрылся.
А я пошел на работу, довольный собой.
Я актером работаю. Играю станочника на мебельной фабрике. И, кажется, умею играть, ведь слишком вживаюсь в роль. Забываю даже, что не станочник.
Алкашка только, слабость моя, выводит из игры и напоминает, кто я.
А дети все время следят за мной, то и дело их гоняю. Очень любят актеров.
Как выглядит средний актерский день?
1.
— Овощ в добродетель не завернуть, давай ебашь.
Это Малофеев. Бог не дал ему фамилии, потому Малофеев говорит афоризмами.
— Клей ищу.
— Клей — опорная нога производства.
— Да говно ваше производство, кто клей спиздил?
2.
У головы свистит станок, бухает снарядом воздушная липучка. Шпон-шакал приклеивается к пыльным трупам ДВП.
— Я горец, — рассказывает Петр Павлович, хрен знает кто. — Вырос в коммунизме около Пятигорска.
— Петропавловска?
— Не слышу!
— Пойди прочь, терпило. Пятый раз одно и то же трешь, заебал.
— Я горец. Вы меня никогда не поймете.
— Пиздуй.
— Смурод.
3.
Доминошники рассекретили жратву, начался обед.
Успешный обед складывается на плечах стола, за которым кроме меня никого нет, но ко мне снова садится Рюшка.
— Приятного аппетита, — опускает она глаза.
— Я тебя танцевать не приглашал. Аппетит как аппетит, жри.
— Честное слово, блин. Ты вообще.
Я не чувствую еды и ем быстро, чтобы скорее уйти.
4.
Библиотека, обитая вагонкой. Я меняю книжки.
— Что, снова все говно? — Рогаткина, библиотекарша.
— Местами нет, но в целом да. Говно все.
— Ты мне не рассказывай, эта хорошая.
— Испортилась библиотека.
— Настроение мое испортилось. Все обосрал.
5.
Сладкий Дима приперся. Мастер, который поместил себя ниже всех своих подчиненных. Думает, что славный парень, а на самом деле готов рабочим ятаганы натирать, и все им пользуются.
Он мне:
— Рюшка на тебя запала.
— Тебе кажется.
— А что, нет?
— Ей просто скучно.
— У тебя баба хоть есть? Ты ведь не женат.
— Женат.
— На ком?
— На себе.
— Один и сдохнешь.
— Чума.
6.
Малофеев ждет комиссию и раздает рабочим очки.
— Нахуй мне твои очки?
— Техника безопасности.
— У меня стружки нет, я шпон клею, какая к пиздям техника?
— У меня тоже стружки нет, но я как видишь, в очках.
А он и вправду в очках, осёл. Они впились ему в жир как скоба из строительного степлера.
— Безопасности мало не бывает, — добавил он, вглядываясь в меня сквозь вытертый пластик.
— Ну ты грешник. Надень тогда и мои очки сверху.
— Тебя комиссия оштрафует.
— Да делать вам нехуй, отстань.
7.
Шпиона ловили какого-то. Пьяный Матвеенков видел, как возле его смешного чэпэушного станка околачивался странный мужик и даже будто флэшку совал.
Меня тоже вызвали.
— Нахуй, — говорю, — вы кому нужны. Мебель ваша говно.
— К тебе не подходил?
— Он что, не знает, как шпон клеить?
— Ну вот и здравствуй. У тебя уникальная линия. Мы ее из Италии заказывали.
— В каком году?
— Неважно.
— Нахуй, повторяю, вы кому нужны.
8.
Начальник цеха лично положил груду плит на мой штабель.
— Что за хуйня?
— Обклеить надо с трех сторон.
И показал пальцами, с каких. Он всегда держит указательный и средний пальцы на правой руке вместе. Будто между ними сигарета зажата. Это его символ власти такой. Он не пальцем показывает, а только двумя.
— Да не пизди ты, — я ему, — какого хуя плиты маленькие?
— А это мои личные. На кухню.
— Ну вот сам и обклеивай.
— Но я же не умею.
— Думаешь, я умею? Я актер.
Вот как все было. Я хоть и действовал, но ничего не понимал. Ни сценария не знал, ни кто всему этому режиссер.
Но оно отступило с приходом реки.
Ведь это только эпизоды вступления в настоящий рассказ, а однажды настал тот дивный день, когда в город ворвалась страшная слепая река и разнесла все, что стояло перед ней на пути. Прошила наши безумные постройки, как разгневанный снаряд. Ничто не могло ее остановить, все ломалось под рекой: дома, дороги, парки, магазины, школы, рынки, рудники, суды, заводы. Она остановила наш вечно спешащий город, выбила из-под ноги протез, толкнула в грудь и повалила.
Фабрику нашу пробила посередине.
Нашему цеху стену снесла.
А меня не тронула. Хоть я как раз за станком стоял, свой известный всем шпон снова клеил.
Никто при этом не подумал бросить работу, ни у нас, ни в разломанном седьмом цеху, что зиял на другом берегу. Покрытые мелкой древесной пылью рабочие выглядели растерянно и сиротливо, но продолжали работать, старательно делая вид, что все идет, как положено. Малофеев молча и траурно обходил участок, осторожно косясь на разлом.
У них всех, должно быть, общая фамилия есть, которую они скрывают. Должно быть, некрасивая. Или грустная.
Но я, конечно, немедленно кончил клеить сраный шпон и вышел поглядеть.
Ведь такой реки еще не было же. Которая бы так вошла откуда-то и поломала все.
Сразу меня к ней потянуло. Я ведь свою фамилию помнил еще.
А внешне река была непохожая на реки.
Да она свирепый грязный ветер, ураган, а не река, волны как верблюжие горбы. Она бьет ими в обрыв, валит в себя песок, отламывает, съедает землю как слоеный торт, обжорливая будто автоген. Будто воплощенное чувство голода, мутное от похоти, от ненасытимости, от слепоты.
Какая она живая, полноводная, как никого не щадит. Кони какие-то кувыркаются, мелькая подковами и отплевываясь, столбы с намокшими и струящимися как волосы проводами, автомобили, пласты асфальта, бедные утонувшие люди. Троллейбус плывет, сломав парадные флажки на голове, в продавленных проемах захлебываются поручни, оранжевые в цвет и честь рабочей моей рабской робы. Его разворачивает, он скребет задом то в один берег, то в другой. В нем застревают тела, в него врезаются куски стен и толкают вперед, и вот он уже уменьшается и плывет далеко. Кричит кто-то, за доски держится, а волны борют всех, бьют по головам, душат, топят, будто семикратными руками.
— С ума сойти, — сказал я и сам не заметил, как меня повело за рекой. У нее было такое бурное течение, что его не мог догнать взгляд, и часть этого движения попала в меня даже на берегу, я машинально двинулся вслед за ним.
Прямо вдоль обрыва, не глядя, куда иду, не в силах оторвать взгляд от могущества под ногами.
Фабрика забылась, не было никакой фабрики, даже за спиной, иллюзии даже фабрики не было.
Тем более, что она быстро кончилась, не помню, как забор проходил.
Ничего вокруг не помню, только саму реку. Только как город, разложенный на детали, по ней сплавлялся.
Каждую деталь как заново видел. Вот стена плывет, кажется, моей школы, той самой, куда я ходил столько лет, где актером учился быть. Такая новая стала эта стена, отмытая, из желтой плитки продолговатой, такая честная теперь, такая живущая, такая вместе с городом поплывшая куда-то. Вот скамейка, на которой я сидел, на которой в парке гулял. Вот дерево из моего прошлого смыло известку и легло во всю длину. Вот утопленник в спортивном костюме, похожий на физрука. Может это и был мой физрук, тот самый, который меня вино пить научил. Вот за ним танк с постамента нашего плывет, а вот вверх колесами автомобиль с механиком на борту. Механик жив еще, но его уже не спасти. Фалангами двигались птицы над рекой, их тоже будоражила скорость воды. Покойники забирали их с собой, птицы не успевали клевать мясо, их сносило в тот момент, когда клювы впивались в плоть, и редкие из них умудрялись выпорхнуть из волны.
Все это было так знакомо и так удивительно ново, и к тому же так необыкновенно выстроено, что вообще-то напоминало парад городского содержания. Напоминало мысль, достигшую основания того утиля, из которого мы делаем город в своем представлении, из которого помним его.
Я так был захвачен, что, наверное, в реку бы где-то упал, если бы меня не прошила одна девушка, вышедшая на другом берегу.
Сама в легком платье, а волосы темной, густой как масло волной, но дело не в этом.
Она завороженно глядела на реку, еще завороженней меня, буквально впиваясь, ее черные, удивленно распахнутые глаза, кажется, боялись моргать, чтобы не пропустить что-то важное. Она вглядывалась в каждый обломок, жадно провожала любую подробность, вперед-назад, как книгу читала. У нее, кстати, и была в руке книга, прижата к бедру.
И что самое важное, кроме меня она была единственным человеком, привлеченным рекой.
Я невольно остановился напротив нее. И сразу почему-то, впервые в жизни, застеснялся своего костюма, своей актерской робы, тупой и оранжевой, как поручень МАЗа. И свет будто был идиотским, будто не таким, как я хочу. Мне захотелось окунуться в полумрак, и чтобы девушка разрешила проводить ее в подъезд. Странное, полузабытое чувство из юности.
Я хотел что-нибудь сказать, но не находил слов и просто открывал-закрывал рот, стоя напротив нее и вглядываясь то ей в лицо, то в реку между нами. Я ждал, что она скоро поднимет глаза и заметит меня, но она все смотрела и смотрела вниз, и не было ее самозабвению конца.
— Что за книга? — нашел я все-таки силы спросить.
Она в недоумении оторвала взгляд от реки и глянула на меня, и я устыдился.
— Что за книга, говорю.
— Книга, нахуй, как книга.
— Ага, — сказал я. — А автор?
— Да сдох он уже давно.
Она бросила книгу на землю и ногой отправила в реку. Книга раскрылась и поплыла, я поглядел на обложку, но не узнал ее.
— Любишь читать?
— А кого это ебет?
— Да никого, — сказал я, — просто я люблю.
— И что ты читаешь?
— Все подряд. Книги по актерскому мастерству. Самые лучшие из них, если вчитаться, все про это.
— Актер, что ли?
— На фабрике.
— Оно и видно.
— По шмотке?
— Ага, по тупорылой своей.
И тут я сам не заметил, как мы пошли вдоль реки, каждый по своему берегу. Не знаю, то ли я сделал первый шаг, и она пошла за мной, то ли она шагнула первой, но мы стояли, а потом вдруг пошли. Она глядела больше на реку, чем на меня, а я только на нее.
— Ты какие книжки читаешь? — снова спросил я.
— Да никакие, хуйня твои книжки.
— И автора любимого нет?
— Один только.
— Кто же?
— Нахуй тебе знать?
— Вдруг он и мой любимый.
— Не скажу.
— Ну да, а то вдруг засру.
— Да похуй, засирай кого хочешь.
— Просто я большинство авторов не люблю.
— А я всех.
— Охуеть!
— Что, блядь, значит охуеть?
— То, что ты говоришь.
— Нормально говорю.
— Никто так не говорит.
— Да похуй.
— Обычно все дрочат на хуевые книжки.
— А ты что, нет? Нахуй ты их тогда читаешь?
— Да говно, блядь. Они заебали уже. Горю от стыда, когда читаю. Но бывает в некоторых что-то хорошее, местами, и это дает надежду, что найдется книга, которая будет полностью хороша. Вот, наверное, читаю, чтоб ее найти.
— А что сделаешь, когда найдешь?
— Буду знать, что она есть.
— Может же и не быть.
— Насрать.
Сердце мое стучало, и язык запинался, и я говорил совсем не то, что хотел сказать.
— Я Сергей.
— Мне похуй. Хоть клоун.
— А тебя как зовут?
— Не скажу.
— Ты ищешь смысл там, где его нет. Я ничего плохого не хочу.
— Я не ищу смысл, ебанись. Хули ты вообще идешь за мной.
— Я не за тобой иду, я за рекой. Мы вместе идем.
— Иди отдельно, нехуй мне еще делать, как вместе идти.
— Вообще-то я первый пошел, а ты за мной.
— Нихуя. Я первая пошла.
— Значит, одновременно.
Она промолчала и вернула взгляд на реку, и некоторое время мы шли молча.
— Ты на мебельной работаешь, да? — спросила она вдруг.
— Точно.
— Я вот как раз хотела узнать, что это вы такое говно делаете?
Так смешно мне стало и здорово, что я захохотал.
— Именно говно! — ответил. — Сам вечно поражаюсь!
— Залупы какие-то, а не мебель. Кренделя отсталые понарезаны. Прошлый век.
— Это я знаю почему. Чтобы всем станкам работу придумать. А то станков слишком много и технологов ебут, чтобы вся техника была загружена. А что говно получается, всем похуй. Идиотизм такой, тяжелый.
Она что-то ответила, но я не расслышал и постеснялся переспрашивать, и многозначительно кивнул, приняв вид, будто расслышал и согласился.
Потому что тут либо почва менялась, размягченная колхозом, либо бур реки нарастал, но река сужалась, и вместе с тем умножался шум течения, и хоть мы с девушкой становились ближе, нам приходилось повышать голос и даже кричать, чтобы слышать друг друга.
А со мной что-то происходило. Какой-то душевный сдвиг, странная живительная эйфория. Будто вода потекла по всему телу, свежая и теплая. Будто все празднично стало и легко. Я не думал, откуда это, от реки или от чего-то другого, просто вникался с радостью и удивлением, будто это в порядке вещей, будто вот как я иногда умею себя чувствовать.
Хотелось поделиться с девушкой, чтобы она поняла, каково мне, и я начал городить глупости.
— Мне очень приятно, что ты спросила про фабрику.
— Забудь. Просто сказала, что говно делаете.
— Я имел в виду, что ты спросила меня обо мне.
— Я о тебе не спрашивала.
— Но почему? Вопрос касался моей жизни.
— Мне похуй, что ты думаешь, я просто давно презираю вашу мебель. Она меня бесит. Невозможно видеть. Невозможно зайти туда, где она есть.
— Слава богу, я не в сборке работаю.
— Слушай, да насрать, все равно причастен.
— Я — нет. Видела бы ты, насколько я безучастен.
— Не отмазывайся.
— Почему ты мне не веришь?
— Это не вопрос веры, это вопрос знания.
— И что ты знаешь?
— Уже сказала.
— Прости, я иногда говорю, но совсем не то, что хочу сказать на самом деле.
— И что ты хочешь на самом деле?
На самом деле я не хотел ничего говорить, а хотел перейти на ее берег, схватить за талию и поднять, но я этого не сказал.
Зато по воде неслось бревно, как летело, и врезалось в подмытые корни высокого старого тополя на моем берегу. Было впечатление, что тополь отдернул корни от боли, но это их так развернуло сильным ударом, и, развернув их, тополь накренился и рухнул в реку. Еще бы немного и его крона застряла на противоположном берегу, но тополю не хватило длины, он скользнул ветвями по обрыву, развернул вперед по течению тяжелые, обтянутые землей корни и поплыл. А я глядел на его падение и ждал, что он застрянет, а я смогу перейти реку. Мысль возникла сразу, надежда такая.
— Блядь, — ругнулся я, когда тополь упал в воду.
— Что такое?
— Думал, застрянет.
— Зачем?
— Ни зачем. Просто, думал, застрянет.
— Я знаю зачем. Думал, перейдешь сюда.
— А ты не хочешь?
— Не хочу.
— Ладно. Значит, хорошо, что не застрял.
— Значит, хорошо.
— Я и здесь могу идти.
— Вот и иди.
— И так хорошо.
— Ага.
— Хотел перейти, чтобы кричать не приходилось, — придумал я оправдание.
— Что, блядь?
— Говорю, хотел перейти, чтобы кричать не приходилось.
— Да похуй. Можешь и так не кричать.
Я махнул рукой, показывая, будто не стоит больше об этом. Ум девушки меня, конечно, легко разоблачал, потому я боялся лишний раз открыть рот, но этот же ее ум и необычно меня притягивал, отчего я и городил столько глупостей, тем более, напомню, я испытывал ненормальный праздник в душе и хотел скорее им делиться.
А испытывая праздник, я всегда хочу выпить, и выпить много, словно для того, чтобы подняться еще выше, и вскоре я начал думать, где можно бы достать пива. К этому меня, наверное, какая-нибудь бутылка проплывшая подтолкнула.
— Выпить, бля, охота, — сказал я. — Ты не хочешь?
— Алкаш, что ли.
— Немножко.
— Я вообще не пью.
— Совсем?
— Ну, иногда. Но сейчас можно.
— Я сбегаю тогда, достану.
— Да не надо.
— Почему?
— Ай. Бегать еще.
— Так ведь я побегу. Мне не лень, наоборот — хочется.
— Может, проплывать будет, вытащим.
— Как хочешь, давай так. Но я бы сбегал.
— Подумаем. Потом, может, сбегаешь. Когда ближе к магазину будем идти.
Я между тем осмотрелся, чтобы на всякий случай понять, где ближний магазин, и совершенно не узнал местность.
— Я здесь не был никогда. Мы где?
— Сама не знаю.
— И куда бы я пошел? — смеялся я. — Теперь уж точно лучше ждать, когда само приплывет.
И ведь вскоре приплыло. Я загодя сготовил багор, привязав длинную палку к доске с гвоздями, и вглядывался далеко назад против течения. Первой что-то увидела девушка.
— Вон, смотри, смотри, плывет!
— Ага, вижу, — я макнул багор в реку и загородил путь плывшей упаковке полторашек. Полторашки врезались в багор и начали огибать его, но я их направил к себе. Течение, конечно, утяжелило бутылки, они перли на багор с такой силой, что он гнулся, а я его еле держал. Изрядно вложившись, балансируя палкой вокруг сносимого рекою груза, как-то я все же смог провести пиво против течения и прижать к обрыву.
Но это не значило, что бутылки спасены. Надо было еще втащить их на берег. А был риск, что полиэтилен не выдержит и порвется, если я просто вцеплюсь гвоздем.
— Что делать? — спросил я девушку.
— Блядь, вытащи, нахуй, что делать.
— Не так просто. Боюсь, упаковка не выдержит и порвется.
— Блядь, ну попробуй. Ждать, что ли?
Я решил, что надежнее будет пожертвовать одной бутылкой и воткнуть гвоздь в нее.
Удалось это не сразу, ведь только я размахивался, как упаковка начинала плыть. Потому я осторожничал, и бил слабо. Гвоздь ударял в бутылку и не пробивал ее. Тюкнув таким образом бедную бутылку не меньше десяти раз, я начал чувствовать себя уже круглым идиотом, особенно перед девушкой. Со стороны вообще, наверное, казалось, что я хочу не проколоть бутылку, а наказать ее.
— Вот падла, — сказал я.
— Просто ебни сильнее.
— Ага.
И я размахнулся сильней. Освобожденные бутылки тут же принялись наращивать скорость бегства. Пришлось ебнуть дважды: в первый раз я промазал, не угадав траекторию, и второму удару это придало отчаяния. Гвоздь проколол центральную бутылку внешнего ряда ровно посередине, если брать по ширине, и в одной трети от пробки по высоте. Из отверстия вокруг гвоздя тонким фонтаном забила пена. Я пытался медленно вытащить упаковку, но в определенной точке гвоздь наклонялся острием вниз и начинал выезжать из отверстия. Я отбежал назад и повернул багор, но этот маневр тоже не помог: как только я начинал поднимать, бутылка все равно опасно ползла по гвоздю вниз. Единственное что оставалось — быстрым и сильным движением забросить упаковку на берег. Я наклонился над обрывом, перехватил багор удобнее двумя руками, ближе к грузу, и подсек вверх. Подсек я как мудак, потому что другой конец багра ударился в землю за мной, и пиво не получило горизонтальный импульс для попадания на берег, а только подлетело вверх и там дернулось при ударе. К счастью, я быстро среагировал, и, выпустив палку, схватил упаковку за полиэтилен. Упаковка накренилась, видно было, как сейчас повыпадают в воду все бутылки, и я как можно резче зашвырнул ее на берег, чтобы выпали они уже там.
Они покатились обратно в воду; я останавливал их ногой и собирал, хохоча от счастья.
— Ну, сука! — говорил я. — Вот же бля!
— Фу! — сказала девушка с облегчением. — Ты заебал.
— Все заебись!
Я не мог скрывать свое довольство, и с самой, наверное, хвастливой рожей открутил пробку с пробитой бутылки. На мои руки хлынула пена, я отставил бутылку и дал лишнему вытечь на землю.
— Надо не дать пиву умереть, — сказал. — Раз все равно бутылку пробили.
И приложился всей своей пышной прекрасной жаждой.
Выдундил пол-полторашки за раз.
— Вкусное, — прокомментировал, оторвавшись от горлышка. — В воде охладилось.
На самом деле оно было не таким уж и прохладным, было самым обыкновенным, просто хотелось похвалить пиво, добытое с таким старанием.
Зато меня вставило сразу. Я так люблю эту свежесть опьянения, эти самые первые глотки, после которых в голове появляется свет и улыбка. Совсем другой человек теперь смотрел моими глазами на мир.
— Мне тоже брось, — сказала девушка. — Я тоже хочу.
— Конечно.
Я выбрал бутылку и швырнул через реку. Полторашка покатилась по песку, и будучи мокрой, вся изгадилась. Девушка аккуратно взяла ее за горлышко и повертела в руке.
— Вытереть надо, — сказал я.
— Охуеть. А то я не знаю.
— Сейчас я что-нибудь выловлю.
Я подобрал багор и вытянул из реки какую-то тряпку. Это была простая джинсовая штанина.
— Пойдет?
— Да пойдет, конечно. Похуй.
— Лови.
Я отжал штанину, скрутил в комок и бросил, и девушка поймала. Она была такой красивой, что даже тряпка в ее руке выглядела как цветок.
— У тебя даже тряпка в руке, как цветок, — сказал я. — И бутылка.
— Давай только без этой хуйни.
Она протерла бутылку и приготовилась уже открывать.
— Сейчас пениться будет, — предупредил я.
— Да я знаю, заебал.
Но руки с бутылкой на всякий случай отставила подальше. И накрыла пробку штаниной, чтобы пена прыснула в нее.
И открыла пиво чисто, не пролив ни капли на руки.
— Тепловатое, — сказала, сделав небольшой глоток. — Невкусно.
— Нормальное, — ответил я. — Сойдет.
— Да, для сегодняшней хуйни сойдет.
И она улыбнулась, клянусь, впервые улыбнулась. У меня аж правую слезную железу закололо.
Но что стоять, надо идти. Я снял куртку, собрал в нее бутылки, и связал, чтобы не вываливались. Получилось что-то вроде тюка, который можно нести на спине, держа за перекинутые через плечи рукава.
— Бля, ты что, все пиво решил забрать?
— Конечно. А что, я здесь его оставлю? Я что, ебанутый?
— Ну ты реально ебанутый.
А я принял это как похвалу.
Мы шли и пили, я кончил первую бутылку и достал вторую. Было легко и хорошо, и даже когда мы молчали, я не чувствовал напряжения.
— Слушай, а какого цвета твои глаза? — подумал я вдруг и спросил.
— А что, не видно?
— Отсюда видно, что черные. Как скважины. Будто глубоко ведут.
Она что-то тихо ответила, и я не расслышал из-за шума реки.
— Прости, я не расслышал, что ты говоришь.
— Забей, — сказала она. — Не хочу повторять еще раз.
— Ладно.
Стало жаль, что я пропустил ее слова. Казалось, в них могло быть что-то важное.
— А за мной вот мальчишки следят постоянно, — рассказал я. — Любят актеров, блядь.
— Да они за всеми следят. Им делать нехуй.
— За всеми?
— Ну за мной тоже следят. Заебываюсь прогонять.
— Ого.
— Просто атакуют.
— Даже не знаю, что сказать. Мы во многом похожи.
— Да хуй знает.
— Но хорошо, что здесь их нет.
— Да. Они вечно все портят. Жить не дают.
— Ага. Не дали бы расслабиться.
Я замечтался и даже не понял, как на реке показался плот. Спохватился только, когда он плыл мимо нас, на безумной речной скорости. Плот был плохонький, дурно сделанный и тонкий, но держался хорошо, и плыло на нем человек пять молодежи. Увидев нас, они оживились, стали хохотать и улюлюкать, махать руками.
— Долбоебы! — крикнули они нам и радостно скрылись впереди.
Мы с девушкой остановились и восхищенно провели его взглядом.
— Пиздец, блядь, — сказала она.
— Ага.
— Вот молодцы.
— Охуеть, — сказал я. — Так здорово придумали.
— Да, пиздецки здорово.
— Слушай! Это же именно то, чего нам не хватает!
— Да ну нахуй.
— Серьезно. Ведь мы так быстрее попадем.
— Куда попадем?
— Туда, куда идем.
— А куда мы идем?
— Не знаю, думал, идем посмотреть, куда река ведет.
— А я думала, просто идем.
— Да я быстро плот сделаю. Это несложно. Пива у нас хватает, что нам еще надо?
— Нет, что ты, я боюсь.
— Боишься?
— Конечно. Плыть я не хочу.
— А идти мы долго будем?
— Не знаю. Будем идти до тех пор, пока переправу не встретим.
— Брод какой-нибудь.
— Или брод, да.
— Охуеть.
— Охуеть.
— Ну что, пошли?
— Ага.
Июнь 2018
