Алесь Паплаўскі, «Гульні з нулявымі сумамі». «Дзеяслоў», №6, 2017.
Невеселые игры в повести начинаются с названия. «Игры с нулевыми суммами» – точный дословный перевод. Финальный итог этих игр и будет нулевой. Самолет, возвращающийся с паломниками из Святой земли, вместе с главным героем, разбивается при посадке. Группа паломников – люди, принадлежащие примерно одному поколению – поколению «совка». Вывод недвусмысленный: оно, поколение, само себя изжило, ничего после себя не оставив. Разве что эти путевые записки главного героя.
Можно название повести толковать и в расширяющем значении. «Сум» по-белорусски – грусть, скука, тоска. «Игры со скукой», «Скучные игры» – более адекватно будут выражать происходящее в повести. Все, абсолютны все, сколько-нибудь проявляющие себя герои повести – неимоверно скучны и ни на что не способны. Разве что на мелкие хитрости, вроде той паломницы, что проскочила в израильском аэропорту по карте главного героя, тем самым доставив ему немало хлопот, стоивших утраты большого количества нервных клеток. Главному герою тоже скучно. И сам он – точно такой же скучный. Но в отличие от них он хотя бы самому себе в этом признается. Потому и цепляется к ним всем со всякого рода «проклятыми» вопросами, достает их всех – от секретарши до отца Серафима. Естественно, с нулевым результатом.
Вообще, читая повесть, я постоянно вспоминал претензию Пушкина к Грибоедову по поводу «Горе от ума». Перед кем так выделывается Чацкий? Чего этот блещущий остроумием юноша хочет добиться от Фамусовых и Молчалиных? Так и тут. С чего это главный герой постоянно доколебывается и провоцирует секретаршу, даму из турагентства, несчастную Алю, обещающую его ждать, и всех паломников? Какого черта он требует от них какого-то нравственного духовного максимума? Они его и отфутболивают, ничего не значащими банальностями. А он опять к ним лезет, требуя от них хотя бы ответственности за самих себя. Верх безумия – требовать ответов от православного священника! Священник только в бороду усмехается да отмахивается как от назойливой мухи. И то ладно! При желании мог бы и кадилом по лбу зарядить.
И с этим паломничеством тоже что-то неладное происходит. За окном автобуса и гостиниц – виды и пейзажи Израиля, Святой земли, а у героя все думы «пра Беларусь». И невольно вопросы возникают: куда это он отправился в паломничество? Где «Святая земля» героя? Чьи и какие виды он запечатлевает себе на электронную память фотоаппарата? Чья эта пустыня? Точно – израильская? А, может, – белорусская? Примечательно, что главный-то разговор между героем и священником происходит в келье, в которой и окон-то нет.
Единственным, как бы так сказать, светлым пятном в повести является Роза – гид наших несчастных и скучных паломников по Святой земле. В какой-то мере она – дантовский Вергилий. И что же тогда «святая земля» – Ад? Учитывая, сколько человеческой крови пролито, ответ очевиден. И слова Розы про чудо, о том, что чудо не в полете по воздуху, не хождении по воде, а в хождении по земле, пожалуй, главные в повести.
Стилистически автор перемежает «думы пра Беларусь» с видами и пейзажами Израиля по абзацам. По-хорошему, тут бы включить технику потока сознания, дать покадровый контраст. Фраза про Беларусь, фраза из непосредственно окружающей действительности героев. Увы, автор на это не решается. Он согласен на линейное повествование, лишь бы взорваться на посадочной полосе.
Точно также автор не решается задать последний окончательный «проклятый вопрос». Мои родные болота – тоже пустыня? И мы проходим по ней, не оставляя следов? Не отсюда ли эта маниакальная жажда запечатлеть пустыню? Если уж ничего не можем с ней сделать, так хоть кому-то передать. И в то же время – ну, вот же, израильтяне смогли, почему мы не можем?
Мифический сын и получает эти путевые листки и, наверняка, снимки. Беда в том, что он начинает искать себя ровно с того же нуля, как и его мифический отец. Каждое поколение у нас начинает с нуля. Нулем и заканчивает…
Тут еще показательно, с какой легкостью 30-летний мужик совсем незнакомого ему человека называет «отцом». Все, что нам подсовывается в виде якобы нашего прошлого, мы с готовностью воспринимаем как свое.
